— Послушание, сын мой! Послушание выросло бы в душе твоей...

Вот на каких, многие века назад выработанных примерах воспитывали меня и мне подобных, готовя из нас будущих “пастырей”, солдат церкви, в духе беспрекословного послушания, даже если оно выглядит бессмысленным. Вернее, не солдат, а офицеров, средний комсостав ее. Ибо именно так называет священников церкви в своих “Шести словах о священстве” “святой отец” церкви Иоанн Златоуст (IV век нашей эры), один из главных авторитетов восточного, да и западного христианства.

Итак, я сказал свое “да!”.

С этого времени события пошли ускоренным темпом. В РСХД на меня обратили особое внимание, как на будущего пастыря. Меня начали “выдвигать”. Я был участником III съезда РСХД в Прибалтике, даже вел на нем “религиозно-поэтический” семинар. Начал сотрудничать в журнале “Православный собеседник”, который стал издавать протоиерей Иоанн Богоявленский, и даже успешно полемизировал в нем с католиками... Читал публичные лекции на религиозно-философские темы, регулярно вел беседы в пригороде Таллина — Нымме.

Богоявленский начал со мной систематически заниматься и следить за моим богословским чтением. Он же рекомендовал мне читать научно-популярную и художественную литературу.

— Пастырь должен быть разносторонне образованным человеком, тогда только сумеет он удовлетворить запросы и простого и интеллигентного человека. Ты должен быть во всеоружии и богословия, и наук, и литературы, и всех движений, запросов и чаяний современности! — говорил он.

Спасибо ему за внушение. Оно помогло мне не стать узким догматиком. Помогло не оторваться от живой действительности, накапливать знания, которые позже, пусть после многих исканий и колебаний, послужили все-таки для честного пересмотра всех основ моего религиозно-философского мировоззрения.

Читал я в те годы много и жадно. По-прежнему горячо любил естественные науки, изучал историю, преимущественно древнюю и средневековую. Придумывал сказки, одну в РСХД даже инсценировали. Писал стихи.

Гимназию окончил с отличием. Недолгое время отбывал воинскую повинность, но вскоре был освобожден по слабости здоровья.

В университет меня приняли без экзаменов, как отличника, да к тому же проходившего в гимназии латинский язык. В январе 1931 года я стал студентом православного отделения богословского факультета Тартуского университета.

Плата за право обучения в университете была довольно высокая, но синод эстонской православной церкви, приняв во внимание мои церковные заслуги — лекции, статьи, работу с молодежью, взял эту плату на себя, а общество помощи бедным при таллинском Александро-Невском соборе, как и обещал Богоявленский, дало небольшую стипендию, которая обеспечивала мне скромное, но все же не голодное существование.

Тарту в то время был небольшим городком с сорокатысячным населением. Студенты определяли весь облик города. Они делились на “диких”, то есть неорганизованных, на членов обществ и на корпорантов, организованных в своеобразные студенческие, средневекового происхождения ордена. У каждой корпорации была своя форменная шапочка и “краски”, то есть ленточки определенных цветов. Белые, общеуниверситетские, и цветные, корпорантские шапочки наводняли город всю зиму. На лето он замирал и засыпал.

Жители Тарту прирабатывали сдачей комнат. Никаких общежитии и других студенческих благ мы не знали. Жители промышляли еще и “домашними обедами” для студентов.

Резко различались три национальные группы: эстонцы, немцы и русские. Русских было меньше всего, хотя в тогдашней Эстонии их было в пять раз больше, чем немцев. Но немецкие бароны были богаче и потому имели возможность давать своим детям высшее образование.

Подражая немцам, более зажиточные русские студенты имели три корпорации, соревновавшиеся между собой в пьянках и разгуле. Более серьезные студенты и менее состоятельные делились между Обществом русских студентов и РСХД.

В городе жили еще многие обычаи старого немецкого Дерпта царской России, не сломленные даже русификаторской политикой времен Александра III и Николая II. Я застал еще сценки такого типа: на рынок въезжает открытое ландо. Лошади с султанами цвета одной из немецких корпораций на головах и сбруе. В ландо сидят полупьяные бурши с лентами, в шапочках и с рапирами. В ногах у них бочонок пива и старинные пивные кружки. Ландо едет по яичному ряду прямо по корзинкам с яйцами, которые охотно подставляют торговки, отпускающие двусмысленные шуточки. Они ведь знают, что богатые “саксад” (на эстонском языке это слово обозначает одновременно и “господа” и “немцы” — явный след многовекового порабощения орденом эстонского народа!) оплатят счета, не проверяя, сколько яиц было раздавлено.

В праздники в городе устраивались “факельцуги” (факельные шествия). Корпоранты потом, расходясь, шли един за другим, гуськом. Встречая прохожих, начинали ходить вокруг них, не давая пройти, с пением бессмысленной песенки “Макароны, макароны, макароны...”, пока мужчина не откупался, дав на пиво, а женщина или девушка — поцелуями.

Меняли местами вывески. “Благопристойно” хулиганили. При мне была даже дуэль, закончившаяся серьезным ранением одного из противников.

Богоявленский дал мне, когда я поехал в Тарту, рекомендательное письмо к настоятелю местного русского Успенского собора протоиерею Анатолию Остроумову. Высокий старик с живым умным взглядом серых глаз, с большим животом (“на восьмом месяце”, как он сам любил себя вышучивать), но не производивший впечатления толстого, встретил меня приветливо. Рекомендовал снять комнату тут же в церковном доме в ограде собора у местной дьяконицы:

— Приучайся жить в “поповке”... Учись духовному быту. И смирению. Супружница нашего отца дьякона — Катюрой он ее зовет — женщина со всячинкой... Из перезрелых купеческих девиц псковских. “Купили” ей мужа-то родные ее. Подыскали голосистого певчего в архиерейском хоре и дьяконом сделали, “смазав” архиерея. Ну она и осталась командиршей. Муж перед ней на цыпочках ходит. А она со всеми в доме ругается, развлекается значит... Больше-то ей делать нечего. Книг она не читает. Надо же на что-то время убивать. А ты не бойся! Ты же ей платить будешь... С тобой она, как мать родная, нянчиться будет! Только словам ее не верь... Никогда не верь... И смотри, чтобы она тебя не сосватала за какую-нибудь купеческую перестарочку... Это у нас в духовной среде любят. Благопристойно посводничать... Ну, с богом!..

С таким напутствием я вступил в духовный мир... И поселился в “поповке”. Да, это был поистине ценный опыт! Ведь до сих пор я не видел жизни духовенства, что называется, изнутри. “Отцов духовных” я встречал и видел до этого только в ризах за службами или только торжественных и чинных, с золотыми крестами на груди, на собраниях и съездах РСХД. Как не сломила моей веры та чудовищная затхлость атмосферы “поповки”, в которую я попал? Полное отсутствие всяких интересов, кроме выпить, поесть, поспать, посплетничать. Взаимоподсиживание, зависть, взаимоподглядывание. Ведь дело до драк доходило, до ругани. Познакомился я и с изнанкой приходской жизни. Увидел “благочестивых” приходских “деятелей”. Воротил! Капиталистов! Ростовщиков!..

Потомок “знаменитого” современника Пушкина — Фаддея Булгарина, такой же негодяй, как и его прославленный подлостями дед, был в приходе главным воротилой, перед которым все ходили “на задних лапках”. Спекулянт, темный делец и ростовщик, он почти афишировал свою темную деятельность и безнаказанность. Но он был богат, и перед ним заискивали даже архиереи. Что уж тут говорить о меньшей братии духовной, которая была вся зажата у него в кулаке. Насмотрелся я и на других купцов-обирал, эмигрантских офицериков-казнокрадов, развратников, картежников и пьяниц, кишевших вокруг прихода, мнивших себя “поддерживающими веру православную” столпами общества. И со всеми ними считалось, всех их, даже ненавидя порой, ублажало и превозносило духовенство. Опытные лекторы РСХД, зная, что мы, молодые рано или поздно, но увидим, как далеко расходятся в жизни церкви и христиан учение и его осуществление, догма и практика, внушали нам мысль, высказанную еще русским философом Н. Бердяевым в его сочинении “О достоинстве христианства и недостоинстве христиан”. Нельзя судить по делам верующих о самой вере, говорили нам.

Свою брошюру Бердяев начинает старой средневековой легендой, использованной, между прочим, и Боккаччо в его “Декамероне”. Легенда эта в одной из ее редакций гласит. Жили в Александрии два друга-купца: христианин и еврей. Дружбу их водой не разлить было. Одно только тревожило все время христианина — различие в вере. И он уговаривал друга креститься. Тот не отказывался, но и не торопился. Шло время. И вот однажды приходит еврей к христианину и говорит:

— Надо мне по торговым делам в Рим съездить. Так вот, радуйся. Я решился. Побываю в таком крупном центре вашей веры, посмотрю, как там живут, и тогда крещусь...

Ничего не ответил другу христианин. Попрощались они, и еврей уехал. А христианин в отчаяние впал. В Риме в то время великое падение нравов было. Папы с епископами устраивали оргии. Больше охотой, интригами да любовницами своими, чем обеднями, занимались. Охотами на голых женщин пресыщенность свою растревожить старались. Церковными делами их подруги за них ворочали, в постелях митры и кардинальские шапки раздавали.

И подумал христианин:

“Проклянет меня друг мой! Скажет: в какую клоаку грязи и мерзости ты меня завлекал!.. Потерял я друга моего!”

Прошли месяцы. И вот однажды извещают христианина, что корабль друга его швартуется в порту. Он даже не знал, идти встречать или не ходить. Потом решил: один конец! Пошел.

Спустили сходни. Сбежал загоревший еврей и бросился в объятия друга:

Оторопел христианин. Сам себе не верит. Спрашивает даже:

— Да ты в Риме-то был?

— Был.

— И все видел?

— И как папы с архиереями живут?

— Все своими глазами видел, своими ушами слышал...

— И ты хочешь креститься?

— Да! Хочу, ибо, если после всего, что с ней сделали ваши пастыри, вера ваша еще стоит,— значит, в ней бог. Иначе давно бы должно было в тартарары провалиться...

Значит, там, где много благодати, сатана сосредоточивает и все свое зло, чтобы опорочить эту истину,— вот главная мысль этой легенды. Вспомните, как проводит эту же идею Ф. М. Достоевский в “Братьях Карамазовых”, в беседах брата Ивана с чертом.

Отсюда возникает своеобразное учение о том, что возле церкви, среди ее членов и должно быть больше искушений, падений и грязи.

Помню, как мне духовник говорил:

— Ты не смотри, что у нас в православии всякая дрянь творится, а у сектантов иной раз тишь да гладь. Они в болоте ереси сидят, а истинное богопонимание утратили. Что же сатане их тревожить. А мы всю правду знаем... Вот он и ходит “окрест и ищет, кого бы похитити...”

Такое противопоставление жизни и учения, поведения христиан и линии церкви, носителей учения и слабых людей, падающих постоянно под воздействием темных сил, старающихся опорочить эту истину, является оборонительным оружием христианства. О других верах, о неверующих, о сектантах оно говорит: “Смотрите, каковы носители этих учений, мировоззрений, взглядов”. А когда приходится говорить о самом православии, отвечают: “Вы не смотрите на отдельных христиан и пастырей. В семье не без урода. Вы на учение внимательно поглядите, его исследуйте. Вы высоту Христа и его евангелий оцените...”

Теперь, спустя четверть века, мне понятна тонкая ложь этих доводов. Тогда же понять ее мне еще было не по силам. Тогда я не сумел бы еще противопоставить ей само Евангелие, где сказано, что Христос и о себе-то самом предлагал судить по делам его, а не по учению только. Взять, например, такие тексты: “Если я не творю дел отца моего, не верьте мне. А если творю, то когда не верите мне, верьте делам моим...” (Евангелие от Иоанна, гл. 10, ст. 37—38). Или в другом месте: “Вера, если не имеет дел, мертва сама по себе” (Послание от Иакова, гл. 2, ст. 17). И многие другие места.

Тогда все было иначе. Я был молод и неопытен, а вокруг все, буквально все: авторитеты, среда, воспитание,— все ждали и требовали от меня благоговения, преклонения, веры, безоговорочного признания высоты и неопровержимости православия. На любое сомнение ответ был один: “Вырастешь духовно, и все тебе раскроется в полноте красоты духовной... Людям ли судить о божественном... Тайна сия велика суть!..”

Теперь я спрашиваю: если христианство высоко, то как же случилось, что христианская “культура” приводила не к духовному возвышению, а к истреблению, вымиранию, деградации или полному исчезновению целых культур (инков, ацтеков и многих других), народов и племен, например индейцев Северной Америки, племен нашей Сибири во времена царизма, маори, тасманийцев, австралийцев, народов Черной Африки и т. п. Почему к этим племенам шли в одном строю крест и алкоголь, Евангелие и рабство, миссионер и колонизатор, “брат во Христе” и плантатор с нагайкой?!

Почитайте книги Миклухи-Маклая, Ливингстона, Арсеньева и других путешественников. Вы узнаете, что с приходом христиан многие народы утрачивали замечательные черты честности, братолюбия, коллективизма. Высокая нравственность, высокая человеческая солидарность и человечность сменялись и у них ханжеской, человеконенавистнической, делящей людей на спасенных и неспасенных показной псевдонравственностью, которая добродетелью считает лишь посещение храмов и молитвенных домов, низкие поклоны, бормотание псалмов, отказ от национальной культуры и оплевывание наследия предков, отход от естественных радостей жизни... О, как много я могу сказать теперь в ответ на рассуждения о достоинстве христианства и недостоинстве христиан!

Теперь-то я твердо знаю, что любое учение должно оправдываться практикой, а иначе это не учение, а мираж, ничто!

Но тогда эта теория поработила меня и надолго самому надела шоры покорности и смирения перед готовыми формулами. Надолго сковала во мне критическую мысль. И мерзость поповщины, ханжество и многие другие отрицательные явления, которые я встречал,— все это мной осуждалось, вызывало чувство гадливости, но не влияло на мою веру как таковую. Только много позже, когда я всерьез, по ходу своей научной самостоятельной работы, занялся изучением истории религии, я смог более здраво судить и о самой вере.

На православном отделении студентов было немного. Русских — трое, считая меня, остальные — православные эстонцы. Руководил православным отделением факультета последний предреволюционный ректор Петроградской духовной семинарии протоиерей В. А. Мартинсон, человек, проводивший строго православную линию, приверженец русского православия. Достаточно сказать, что впоследствии, во время оккупации Эстонской ССР немецко-фашистскими войсками, когда местная, эстонская православная церковь демонстративно порвала с Московской патриархией, Мартинсон решительно протестовал против этого. Он ходил уговаривать митрополита Александра (Паулуса) не совершать подобного шага. Затравленный националистами (которые обвинили его в предательстве интересов эстонского народа), он вынужден был покинуть пределы Эстонии, хотя искренне любил свою родину и свой народ. И, как слышно было, умер в изгнании.

Проучился я четыре с половиной года. Кончил отличником, получив тем самым после присвоения мне степени кандидата право и на следующую степень. Сдал, соответственно требованиям устава университета, в усиленном (магистерском) объеме несколько экзаменов, написал вторую диссертацию и получил звание магистра богословия.

В университетский период со мной произошли некоторые события, сыгравшие важную роль в моей жизни и моем духовном развитии. В 1932 году я и группа других студентов покинули ряды РСХД, где кое-кто из руководителей “движения” в Прибалтике начал активно проводить антисоветскую политику, вербуя из членов РСХД боевиков и белогвардейских пропагандистов...

В это же время, слушая совместно с лютеранами лекции профессора-библеиста Александра фон Бульмеринка, который работал тогда в нашем университете, я увлекся историей Древнего Востока и библеистикой и решил в дальнейшем совершенствоваться и работать именно в этой области. Впрочем, магистерскую диссертацию я написал из области патрологии (Богословская дисциплина, изучающая “творения” христианских писателей первых девяти веков нашей эры) и пастырского богословия, так как профессор Мартинсон передал мне пожелание митрополита поработать над трудом, который в дальнейшем помогал бы подготовке будущих “пастырей”. Я был стипендиатом синода и отказываться от его задания не считал возможным. Работу свою написал со строго православных позиций, да иначе тогда я и не мыслил. Кроме упомянутых сомнений в полезности обилия молитв и театральности богослужений, я во всем был строго православным человеком и часто горячо спорил с лютеранами и сектантами, воевал пером и словом с католиками, защищая православные взгляды на различные догматы и “истины” церкви.

В эти же годы я, работая в приходской воскресной школе, познакомился с девушкой, которая сразу же после окончания мной университета стала моей женой.

К вопросу о моей тогдашней православности. У нас на факультете была общая с лютеранами кафедра, на которой изучались история религии, религиозная психология и психология масс с точки зрения религии.

По замыслам богословов, руководителей и идеологических вдохновителей факультета, религиозная психология должна была утверждать... что религия — богоданная, “от сотворения” присущая человеку потребность, нечто неистребимое и связанное с самим существом человека. Вместе с этим религиозная психология разрабатывала методы воспитания религиозных убеждений.

Предмет психологии масс с точки зрения религии (“религиозное познание народа”) должен был наставлять будущих пастырей и пасторов учитывать местные особенности приходов, в которых им придется действовать: один подход к людям должен быть в сельской местности, другой — в рабочем предместье, третий — в приходе, находящемся в университетском городе. Здесь же рекомендовалось изучать для использования в религиозных целях местные обычаи, традиции, приметы, суеверия. Рекомендовалось вникать, чем живет и дышит тот круг людей, духовным руководителем которого предстоит стать будущему священнику.

Лекции читал рано умерший, очень интересный человек — профессор Эдуард Теннманн. Читал увлекательно, но слишком смело с точки зрения и православных и лютеран. Мы, и я в том числе, не любили его, вышучивали, считали чуть ли не умалишенным. Впоследствии, через десятки лет, когда я сам прошел путь строгого суда над своими знаниями и убеждениями, я, перебирая однажды свой архив, нашел его лекции в своей записи. Не без грусти пришлось убедиться, как легкомысленно и некритически, вверив себя руководству признанных авторитетов, относился к этим лекциям в молодости. Осторожно они сигнализировали нам, юнцам, о тех возможностях, которые открывает в изучении религий подлинная наука.

Профессор Мартинсон хотел видеть во мне своего преемника. Он же начал хлопоты об оставлении меня при университете в аспирантуре как докторанта. Я, уже горячо увлеченный желанием работать над Библией, дал свое согласие. По решению правления университета я был оставлен в аспирантуре.

Но... в Эстонии уже начали дуть фашистско-нацио-налистические ветры, ветры того угара, который охватил страну в следующем году. Уже появились на улицах хмельные молодчики в черных беретах с прикрепленным к ним значком — изображением руки, держащей дубинку. Их так и звали в народе: “кайка-мехед” — “дубинщики”. Все чаще звучал лозунг “Эстония для одних эстонцев!” Трудящиеся были далеки от этого угара, но для определенных кругов это было выгодно, и кайкамехед с каждым днем все более распоясывались.

Университетское начальство тоже не осталось в стороне от этих веяний. И я, хотя и был оставлен при университете, но только как “дипломированный, продолжающий учиться”, то есть аспирант без стипендии. Общество помощи бедным платило мне стипендию только до получения диплома. Ему нужен был приходский “батюшка”, а не богослов. Я оказался в трудном положении: женатый человек без средств к существованию. Мать зарабатывала слишком скромно, чтобы иметь возможность помогать мне дальше. Тесть работал псаломщиком на очень скудном окладе и растил еще двоих детей. Расстроенный, обескураженный Мартинсон поехал в Таллин, в синод. Оттуда он привез предложение: посвящайтесь... в синоде есть вакансия, которую никто из-за малодоходности и хлопотности не желает брать. Должность миссионера тюрем, больниц, заразных бараков, богаделен, приютов, домов для сумасшедших. Ездить, посещать, беседовать, служить, выслушивать и утешать, где удастся и чем удастся помогать... 14 дней в месяц работать, а остальные посвящать научной работе. Жалованье более чем скромное, но лучше чем ничего.

Священство было естественно для моих взглядов и устремлений. Но я очень хотел стать ученым и поэтому не мог рассматривать священство иначе, как временное занятие. Жена согласилась на трудную жизнь. И вот в августе 1935 года я стал священником.

Моя работа при университете продолжалась полтора года. Дни и недели проводил я в старинной университетской библиотеке, оборудованной в руинах бывшего католического монастыря. Более миллиона книг стояло передо мной на бесконечных полках, к которым я получил свободный доступ. Я остался один на один с этим средоточием человеческой мысли, без навязчивых помочей авторитетов, предоставленный самому себе. Я должен был искать и найти свой путь.

Темой докторской диссертации я взял “Препатриархальный период книги Бытия”, то есть рассмотрение первых двенадцати глав Библии. Здесь сконцентрированы узловые проблемы библейского и догматического богословия. I и П главы рассказывают о происхождении мира, происхождении и начальном состоянии человека. Вокруг этих глав издавна кипят схватки богословов с астрономами, геологами, археологами, этнографами и биологами. III глава — история грехопадения, библейская легенда о появлении зла и страданий в мире. Один из “проклятых” вопросов, над которыми ломали головы богословы и философы, социологи и моралисты, писатели и ученые. IV и V главы — начальные судьбы развития рода человеческого на земле. И опять здесь перекрещиваются пути богословия с путями истории, этнографии, археологии, этики, социологии и т. д. VI — VIII главы — потоп! Вновь геология, археология, история и этнография скрещивают свое оружие с богословием. IX глава — послепотопный “завет” людей с богом и рассказ о ссоре Ноя с Хамом. Здесь наука опять сталкивается с религией в трактовке проблем появления магии, рациона питания древних людей, истории культивирования растений, возможности пророчества и предсказаний. Здесь ставятся расовая и другие проблемы. Х — XI главы — послепотопная этнография и соответственно новое столкновение религии с соответствующей наукой. XII глава — начало “избраннической” миссии евреев. Здесь тем самым ставится вопрос о возможности разделения религий на “естественные”, рожденные невежеством и ошибками древних, и “богооткровенные”, дарованные людям якобы самим небом. Наука и религия противостоят здесь друг другу в вопросе, от которого, собственно, зависит: быть или не быть религии на земле? ложь она или истина?

Мне хотелось осветить эти проблемы с точки зрения православного, и святоотеческого, в частности, богословия, и рассмотреть возможность их соединение с научными взглядами на те же предметы. Как видит читатель, старая любовь к естествознанию сказалась и в этом выборе темы. Приступая к работе, я не сомневался в том, что соединение науки и религии возможно.

И вот именно эта-то самостоятельная работа и была началом научного пересмотра всего моего мировоззрения.

Прежде всего, начав работу, я, конечно, столкнулся с проблемой “богодухновенности” Библии. Православие считает, что “священные писатели” все писали по непосредственному побуждению и наставлению “святого духа”, так что не только предохранялись им от заблуждений, но и положительно получали откровение “истины божьей”. Они являлись органами сообщения “божественного откровения”, не теряя, однако, всей своей индивидуальности, которая проявилась, например, в их образе мышления, в их представлениях о вещах и событиях, в плане их произведений, в выборе слов для выражения мыслей и пр. Уже вскоре после начала самостоятельной работы над Библией я, однако, увидел из доводов подлинной науки, что Библия возникла вовсе не так. Она составлялась постепенно, развиваясь в процессе исторической жизни еврейского народа век за веком, а отдельные ее книги принадлежат совсем не тем авторам, которым их приписывает традиция.

Так, к примеру, Пятикнижие Моисееве, по учению православной церкви, написано в XVI веке до нашей эры, в период, когда евреи были кочевниками и жили в Заиорданской пустыне. Но в нем целые большие отделы написаны явно на базе оседлого, земледельческого, а не кочевого, скотоводческого, быта и житейского опыта. По данным археологических раскопок, оседлыми евреи стали не ранее VIII века до нашей эры. Многие места того же Пятикнижия могли возникнуть лишь в период, когда у евреев появились цари. А это случилось только в XI—Х веках до нашей эры. Законы Пятикнижия грозят жесточайшими карами за такие проступки в отношении морали, семейной жизни и религиозных предписаний, нарушение и полное игнорирование которых с невозмутимым спокойствием регистрируют библейские же писатели последующих книг, как то: Иисуса Навина, которая, по данным самого православия, была написана позже Пятикнижия, Судей, I—II Царств. А эти две последние книги, даже по данным православной науки, были составлены не ранее IX века до нашей эры.

Мало и этого. В одной и той же книге законы нередко противоречат друг другу. Даже основной закон “избраннической” религии — Десятословие Моисееве, или 10 заповедей,— только в книге Исход приводится в двух в корне различных вариантах.

Я увидел, что в Библии сложно переплетаются мифы и сказки Древнего Востока, летописные и устные народные предания, образы древней литературы и поэзии, магические заговоры эпохи человеческой дикости — словом, что она не имеет ничего общего с откровением бога. В некоторых своих частях она полезна для историка, археолога, этнографа. В ней можно почерпнуть сведения, необходимые для познания истории ряда народов Ближнего Востока. Нет, это не откровения божий об этих народах, а наслоение следов деятельности самого человека на земле. И наслоение это вовсе не такое, которое можно снимать слой за слоем, а перепутанное и переработанное взглядами и потребностями последующих эпох. Поэтому его приходится обычно расшифровывать, решать как сложный ребус, путанно-непонятный для рядового читателя, способный затуманить сознание берущегося за Библию неподготовленного человека.

Оттолкнуло ли это меня от Библии? Наоборот. Где больше трудностей, там и больше чести для ученого разобраться в них. Чем сложнее вопрос, тем увлекательнее работа над ним.

А как повлияли эти открытия на мои религиозные чувства? Тогда они были еще слишком крепки, чтобы пасть. Я пережил немало тяжелых раздумий... Мифы мне казались необходимыми для того, чтобы в доступной для тогдашнего уровня человеческого развития форме внушать людям вечные истины. Я успокоился временно на том, что следует стараться освобождать эти высокие истины от всего наносного, от человеческого, чисто исторического и временного и эти кристаллы добра и правды духовной нести людям.

Сомнений в самом бытии божием, в ненужности церкви божией на земле у меня тогда не возникало. Я продолжал верить, как и верил, продолжал считать церковь носительницей правды, добра и спасения для всего рода человеческого. Верил, что мое служение в церкви является для меня, ничтожного и малого “раба божия”, великой ниспосланной мне не по заслугам честью.

Только много позже, оглядываясь на пройденный путь и стараясь понять, когда же начался у меня кризис религиозного сознания, я понял то, чего не осознавал в аспирантские годы. Как глубоко врубилась уже тогда подлинная правда научного познания в темный лес окутывавших меня религиозных предрассудков и суеверий!

Ни на один день впоследствии, куда бы ни бросала и как бы ни ломала меня жизнь, не оставлял я работы и размышлений над текстом Библии, и в течение последующих двадцати лет наука вела меня медленно, но верно вперед, к свету полного прозрения. Туман религиозных искажений в понимании библейского текста медленно рассеивался.

То я познавал, что книга “Песнь песней”—это поэма о человеческой любви и палестинской природе, высокое, но вовсе не религиозное произведение древнего безымянного поэта. Что она, вернее всего, употреблялась как цикл песен свадебного обряда. А если и пелась у древних евреев в праздник пасхи, то лишь как отражение бытовавшего у всех народов Древнего Востока религиозного обряда обручения с богом. Такое обручение в цикле сельскохозяйственных праздников совершалось обычно весной, при пробуждении природы. В Месопотамии и Египте его приурочивали к разливу рек, поивших поля влагой и приносивших на них плодородный ил. У евреев оно соединялось с праздником опресноков — началом употребления хлеба первого весеннего урожая—и приурочивалось к жатве ячменя в конце марта — начале апреля.

Вернее всего, этот праздник соединялся вначале с человеческим жертвоприношением. След такого жертвоприношения у евреев — знаменитый рассказ о жертвоприношении Авраамом Исаака. В “Песни песней” это отражено в описании кровавых ран, которые наносят невесте поймавшие ее стражи. В Палестине действительно для этого кое-где ловили случайных путников. Позже обряд человеческого жертвоприношения был подменен жертвой агнца, который, однако, должен был, как бы в порядке “очеловечивания” его,

жить три дня среди людей (с 10-го по 14-е число первого весеннего месяца).

То книга “Эсфирь” раскрывалась передо мной как умный политический памфлет, не откровение бога, а отражение политики в литературе. То “Книга притчей Соломоновых” и “Книга премудрости Иисуса сына Сирахова” открывались мне как своеобразные “Домострой”, отражающие быт и мораль эпохи рабовладельчества, но абсолютно не “богодухновенными” и не небом преподанными книгами.

Пророк из батраков, бунтарь против богачей, коверкающих жизнь малых людей, Амос. Тонкий придворный критик, сторонник (пока не поздно) реформ сверху и при помощи религии, представитель царствующей фамилии пророк Исаия... Все они при всей религиозной форме их высказываний, при всей туманности их предсказаний вставали передо мной людьми — и только людьми — своей эпохи, со всеми ее особенностями, суевериями и недостатками.

Книги Царств разоблачили миф о единобожии евреев, о древности книг Моисеевых.

Но все это пришло потом, а тогда, в годы аспирантуры, мой путь к научному атеизму если и начинался, то начинался как-то неосознанно для меня самого. Я еще мудрил над примирением науки, которую любил и уважал и в которую верил, и религии, которую искренне исповедовал и в истинности которой еще не сомневался. Сколько лет я потратил затем, тщетно стараясь примирить тьму и свет, правду и ложь, реальность с выдумками, прежде чем... сумел сказать сам себе решительно: нет, наука и религия несовместимы. Они взаимно исключают друг друга и непримиримы!

Конец 1936 года оказался для меня роковым. В Эстонии совершился националистическо-фашистский переворот...

Началось принудительное обэстонивание. В ряде газет появились статьи, непосредственно обращавшие внимание на мою, казалось бы, весьма незначительную персону. “Долой русского Ваньку из эстонского университета”—гласило название одной из них. “Он и эстонским языком-то не владеет...”—писалось в другой. (Это была заведомая ложь. Как раз в это время мне, по поручению синода, пришлось несколько месяцев заменять заболевшего настоятеля Преображенского собора в Таллине, где был эстонский приход. Служил, совершал требы и проповедовал по-эстонски. Вскоре после этого получил уроки в эстонской частной гимназии Лендер).

Не помогло мне даже заступничество синода. Пришлось уйти из университета и расстаться с мечтой о научной деятельности.

Правда, председатель синода, брат президента республики, протоиерей Николай Пяте, вызвав меня к себе, предложил:

— Вот что, Осипов! Отбросьте-ка от своей фамилии презренное окончание “ов” и станьте эстонцем! Я и фамилию вам уже подобрал похожую на прежнюю — Оссеп! И карьера вам тогда будет обеспечена!..

На решительный отказ Пяте заметил:

— Смотрите, вы сами перечеркиваете свой жизненный путь!

— Пусть будет так, но иначе я не могу... Удалось получить сначала место второго священника, потом настоятеля в русском приходе в Казанской — рождества богородицы церкви в Таллине. В это же время я стал учителем “закона божия” и классным наставником одного из классов той самой таллинской русской частной гимназии, которую некогда окончил.

Работа с детьми понравилась мне. Ту любовь к широким знаниям, которую внушил некогда Богоявленский, я в этот период педагогической деятельности не уставал внушать и своим ученикам. Я водил их на фабрики и заводы, ездил с ними в “экспедиции”, в шахты Кунды, в древний Петровский Балтийский порт и т. д. И когда мой бывший ученик — капитан дальнего плавания с борта дизель-электрохода “Лена” ступил на землю Антарктиды и привез мне оттуда (как привез еще раньше до этого зуб белого медведя с Новой Земли) кусок розового гранита с места, где был заложен поселок Мирный, то тем самым засвидетельствовал, что я в свое время также внушил ему не аскетическое отречение от мира, а благородную страсть к познанию этого мира.

В те же годы вместе с Богоявленским мы организовали в Таллине русские частные вечерние богословские курсы. Работали они три года. На них я впервые читал курс по ветхозаветной части Библии. В тот же период много проповедовал, вел систематические беседы в своей церкви пригорода Нымме, церкви пригорода Копли и в эстонском Преображенском соборе (на эстонском языке). Продолжал писать и печататься. Работал немного и в области светской литературы.

Но в душе у меня жила большая неудовлетворенность. Что меня томило, я и сам тогда как следует не сознавал. Чувствовал только, что жизнь складывается не так, как надо. Пастырская деятельность не давала удовлетворения. Все время казалось, что большая часть усилий тратится на ненужную мишуру, а собственно полезного делается ничтожно мало, если делается вообще. И часто “пастырь” находится в положении колдуна, обслуживающего человеческие суеверные страхи, или дурного психиатра, не лечащего души человеческие, а только “заговаривающего зубы” и внешне успокаивающего боль, тогда как болезнь, вызывающая ее, продолжает разрушать организм. Какой хороший врач-психиатр удовлетворился бы таким методом лечения?

Нет, не поймите этих слов как свидетельство того, что вера у меня уже исчезла. Я и молился тогда, как и многие годы после этого (только не многословно), и служил истово, хотя и очень не любил милой сердцам большинства “пастырей” богослужебной помпы. И в религии был убежден твердо, хотя сомневался в духовном значении многих частей Библии...

А вот где-то в глубинах сознания нарастала волна протеста против этого мира условности и фантазии, обслуживать который я был обречен после ухода из университета...

Летом 1940 года кончился “заграничный” период моей жизни. Эстония воссоединилась с Советским Союзом. Я продолжал работать по-прежнему. Советскую власть воспринял с глубокой внутренней радостью...

Через год началась Отечественная война. Был мобилизован в армию и я. В Таллине оставил жену, в ожидании рождения ребенка, и трехлетнюю дочку.

Год в армии. Демобилизация и трехлетняя работа священником в Перми (на Урале)... Кругом было столько горя народного. Утешал, поддерживал, помогал собраться с силами, выстоять в испытаниях, призывал крепить оборону страны. Вместе с приходом получил три благодарности Верховного Главнокомандующего за сбор средств на оборону. Ведь простые

верующие были советскими людьми. С ними я чувствовал себя слитым воедино в наших общих чаяниях борьбы с врагом и желании победы над ним. И теперь, работая над этой исповедью, я вновь думаю... о них — хороших советских людях, остающихся еще в плену многовековых предрассудков, и от души желаю, чтобы и они, подобно мне, нашли свой путь духовного раскрепощения...

В конце войны я приехал в освобожденный Таллин. Семьи своей здесь не нашел. Запуганная фашистской пропагандой и получив ложные сведения о моей смерти (как я слышал, меня даже отпели), жена с двумя дочерьми и родителями выехала в Германию. После многих бесплодных попыток найти и вернуть семью через наши репатриационные органы (причем препятствовали им в этом главным образом зарубежные церковники-эмигранты) узнал, что жена развелась со мной, как с “красным попом”, вышла замуж и увезла детей за океан.

В Таллине я работал в прежнем приходе и, кроме того, секретарем местного епархиального управления. В связи с последней работой в 1945 году был на соборе, на котором избирался патриарх Алексий.

В 1946 году я узнал о готовящемся открытии ленинградских духовных академии и семинарии. Появилась надежда вернуться к научной деятельности. Поехал в Ленинград к митрополиту Григорию. Беседовали долго. Я рассказал владыке о всех этапах прошлой своей деятельности: о статьях, стихах, лекциях, работе в РСХД, книгах. Спросил, могу ли надеяться быть принятым на работу в духовные школы. Он сказал, что должен обо всем подумать. Через день я был принят вновь и услышал, к радости и смущению моему, что назначен не только профессором священного писания Ветхого завета и вспомогательной кафедры истории религий, но и инспектором, то есть проректором академии и семинарии.

Инспекторствовал три года да год исполнял обязанности ректора. В эти годы на меня... было возложено еще и руководство восстановительными работами по ремонту разрушенного авиабомбой здания академии. Четыре года строил, восстанавливал. В 1948 году здесь, на стройке, со мной произошел несчастный случай, навсегда сделавший меня “приговоренным к курортам” человеком, как охарактеризовал положение лечивший меня врач. В это время по должности инспектора мне приходилось постоянно служить в академическом храме, хотя это было и тяжело: у меня стали возникать острые боли в ногах. Многолетние наблюдения довели мое прежнее недовольство театральностью церковных церемоний до форменного отвращения к тем лицедействованиям, которыми полны православные службы. Люди, знавшие меня в те годы, вспомнят, что я всячески избегал торжественных служб и предпочитал ранние, более скромно обставлявшиеся обедни и главный упор делал на проповедь нравственности и взаимной любви и дружбы между людьми, в чем тогда видел главное дело религии на земле.

...Радовался своему несчастью, так как оно дало мне возможность, оставаясь на педагогической работе и продолжая заниматься наукой, прекратить актерствование в академическом храме, как мне стало представляться богослужение, пока я наконец навсегда не покончил со священнослуженнем. Это произошло в 1950 году.

За годы работы в церкви я возненавидел косность, ограниченность, тупость кастового духовенства и хотел воспитывать будущих служителей церкви всесторонне развитыми, глубоко советскими людьми, далекими от суеверного фанатизма. Не понимая всей наивности этих идеалов, я старался создать условия для более всестороннего развития воспитанников духовных учебных заведений...

Внушая стремление к умножению знаний студентам академии, лелеял я и другую мечту: возбуждать их живую мысль, расширять кругозор, побуждать искать, как и сам тогда искал, путей научного обоснования “высоких истин” религии, в которые еще верил. Но скоро мне пришлось убедиться в тщетности этих стараний, в невозможности осуществления моих идеалов.

Первым результатом всех моих действий в этом направлении были крупные неприятности, заставившие меня отказаться от поста инспектора семинарии и академии. Меня стали упрекать в том, что я-де веду слишком светскую линию, мало отдаю времени бдениям и постам.

Сам патриарх в своей речи в храме Ленинградской духовной академии 6 декабря 1949 года сказал: “Горе тому пастырю, который и сам ищет мирских развлечений и семью свою увлекает на путь мирских соблазнов. Подвиг пастыря должен заключаться и в том, чтобы отрешаться от прелестей и утех мира, и если пастырь не свободен от этого соблазна, это признак, что у него нет истинного пастырского духа... И здесь, в духовной школе, все должно быть направлено к тому, чтобы создать цельный образ истинного, боголюбивого, благоговейного пастыря. И потому, когда мы слышим, что в духовной школе порой тоже бывают попытки ввести мирские обычаи и развлечения, мы не одобряем этого, потому что это постепенно отвлекает готовящихся к пастырству от того пути и от той цели, к которой они должны стремиться...”

Таков был ответ церкви на мою попытку растить питомцев духовных школ людьми широкого кругозора и по-настоящему образованными.

Из этой речи и из других указаний, которые я начал получать, явствовало, что руководство церкви хочет, чтобы воспитанники жили, по существу, одной святоотеческой литературой и были, вместе с пресловутыми “отцами церкви”, людьми, стоящими на уровне культурного развития и научного понимания первых пяти веков нашей эры. Я, однако, не хотел изменять идеалам “пастыря”, которые еще жили во мне в то время и в которые верил, и подал в отставку с поста инспектора.

Много позже, продолжая наблюдать жизнь студентов и семинаристов, понял я, как трудно было молодым людям, поступающим в духовные школы, в данной обстановке отзываться на мои призывы. Недаром наставники академий и семинарий и почти все архиереи так боятся интереса к наукам, жажды света, широких интересов у учащихся духовных школ. Недаром так злобствуют они против того, чтобы студенты и учащиеся духовных школ читали светские книги, научно-популярные и атеистические издания, против посещения кино и театров.

Закрыть глаза конскими шорами и отгородить человека от жизни катихизисом и иконостасом, затуманить ладанным дымом схоластики человеческое сознание, убить в душах самый человеческий из всех инстинктов—“хочу все знать!”—вот их идеал духовного “пастыря” и достойного “раба господня”.

Читателю, думается мне, уже ясно из всего сказанного, что в такой среде и при такой системе только немногим, мыслящим людям из среды учащихся удается не утрачивать живой критической мысли, встать в какой-то мере на уровень современности. И только единицам оказывается по силам прозреть и отвергнуть хитросплетения религиозной схоластики…

Между тем с возвращением к научной деятельности получило новый толчок и возникшее еще в годы аспирантуры мое стремление строго научно, критически и с точки зрения самых новых и совершенных научных методов пересмотреть и проверить свое мировоззрение и религиозно-философские взгляды.

Как уже было сказано, я получил наряду с основной работой над Ветхим заветом еще и вспомогательную кафедру истории религий. Существовала эта кафедра только два года, но в жизни моей сыграла поистине решающую роль... Но случилось это не тогда, когда я читал данный курс, а несколько позже, когда начатое в те годы изучение многочисленных материалов было мной завершено и наступила пора разобраться в них, сделать выводы. Сложен был проделанный путь, раньше чем я увидел, к какому разгрому я пришел...

Рассмотрение не только религий Древнего Востока, но и религий народов нашей Сибири, жителей островов Тихого океана, Средней Азии и Дальнего Востока, Африки и Америки показало мне, что самые, казалось бы, священные обряды и ритуалы считающихся наиболее возвышенными религий, как, например, христианство, буддизм, магометанство, корнями своими уходят в эпоху дикости человеческого рода, что они являются перекрашенными, переосмысленными, соответственно новой стадии развития людей, обрядами и суевериями древнекаменного и новокаменного веков.

Те пророчества, в которых еще недавно я слышал голос неба, оказались на поверку таким же явлением, как и все прочие предрассудки.

От “причастия святых тайн” корни протянулись к диким и кровавым обрядам ряда первобытных народов, к поеданию священного тотемного животного-первопредка и к богоядению более поздних сравнительно с тотемизмом религий.

Священники и архиереи побратались с колдунами и шаманами. Звонцы на архиерейском облачении и на кадиле перекликнулись своими голосами с шаманскими бубнами и позвонцами, которыми отгонялись демоны и призывались духи-помощники (как бы эти архиерейские игрушки ни толковали потом богословы-литургисты).

Ладан и кадило слились дымком своим с теми обкуриваниями и жжением особых “духоотгнательных” и “духопривлекающих” трав, которые встречаются во всех культах древности и которые восходят к почитанию огня людьми пещерного периода, когда окуривание дымом выходивших из пещеры действительно отпугивало зверей, боявшихся огня, и как бы охраняло человека от внешних опасностей.

“Священное писание” стало в моих глазах окончательно, уже во всех своих частях и деталях, документом и проповедником рабовладельческой морали с напластованиями суеверий и религиозных предписаний древней магии, фетишизма, анимизма, зоо- и флористических культов, явного и неприкрытого политеизма. Бог теперь представлялся отражением некоего универсального рабовладельческого идеала и, в свою очередь, главным всемирным рабовладельцем, жестоким и жадным хозяином, для которого все и навсегда рабы и при этом чаще всего дурные и потому нещадно “проучаемые” и мучимые. И сам сатана оказался не врагом божиим, а, в лучшем случае, его чиновником по особо важным и щекотливым карательным поручениям.

Много открытий дало мне и непосредственное занятие основным моим предметом — библеистикой. Последние годы дали в этой области благодаря открытиям в пещерах и на развалинах древнего эссенского “монастыря” недалеко от Мертвого моря в Иудейской пустыне, благодаря раскопкам ряда палестинских городов много новых знаний и новое понимание уже имевшихся сведений. И везде человеческий элемент в Библии становился все более явным, а “богооткровенный” должен был отступать и ослабевать...

Но главная борьба в области библеистики у меня шла даже и не на этом фронте. На первом месте оказались проблемы естествознания, физики, астрономии, геологии и других наук.

Я годами вел борьбу за примирение науки и религии. И вначале мне казалось, что я действительно сделал важные шаги в этом направлении. Многие рассказы Библии находили у меня свое научное обоснование. Каждый такой факт, как радость, я торопился доводить до своих слушателей. Но затем меня начинали мучить сомнения. Так ли это? Я начинал перепроверку и с ужасом убеждался, что мои стройные построения имеют глиняные ноги. Убеждался, что я нахватываю, как и все другие богословы, трудившиеся в этом направлении, отдельные факты, имеющие некоторое подобие библейских рассказов и утверждений, и подкрепляю ими единый рассказ Библии. Но если я честно возьму какую-нибудь научную теорию в целом, то ни одна из них не подкрепляет библейских преданий, а, напротив, отвергает их.

Например. В какой-либо научной книге говорится, что историю нашей планеты можно подразделить на шесть периодов. Богослов тотчас же делает вывод (и я тоже так делал в свое время): вот видите, наука, как и Библия, говорит о шести ступенях становления мира. Но стоит вчитаться в научную книгу, где об этом говорится, и будет видно, что содержание этих шести периодов отнюдь не соответствует библейским. Наука оказывается, что называется, “притянутой за волосы” к Библии.

На основании 89-го псалма, где есть слова “Ибо пред очами твоими тысяча лет, как день вчерашний”, а также на основании одного беглого замечания “святого отца” IV века нашей эры Василия Великого шесть дней творения толкуются ныне богословами как неопределенные периоды, или эры (и я так долгое время толковал). На этом основании христиане считают, что и поныне длится день седьмой, а восьмой наступит после “второго пришествия” и “страшного суда”. Но все это построение кажется убедительным, лишь пока внимательно не вчитаешься в тексты тех же “святых отцов”. Так, Василий Великий в других местах, как сын своего времени, ясно и четко говорит, что бог “определяет сим меру дня и ночи и совокупляет в одно суточное время, потому что 24 часа напоминают продолжение одного дня”, а для возможности смены дней и ночей до “сотворения светил”, то есть в первые три дня творения, придумывает такое объяснение: “Первобытный оный свет в определенной богом мере то разливался, то опять сжимался, приходил день и следовала ночь”.

Таким образом, если православные хотят, согласно указаниям патриарха и требованиям православной церкви, стоять в чистоте своей веры и на святоотеческом фундаменте, они обязаны вопреки непреложным данным науки считать, что все напластования земной коры отложились в течение одной недели, что все животные появились в мире готовыми, а не развивались, что все костяки ископаемых бронтозавров и мастодонтов — призрак, миф и нечто кажущееся. А ведь один зуб такого кажущегося, никогда не существовавшего, по Библии, животного (ибо на существование его в восьмитысячелетней истории библейского мира не остается и времени) весит больше килограмма!

Что же касается ссылки на псалом, то внимательное чтение его убеждает нас, что выражение, которое было из него приведено, является только образным песенным поэтическим противопоставлением вечности бога и мимолетности человеческого бытия на земле, а отнюдь не самостоятельным, имеющим вероучительно-догматическое значение положением...

Все мои долголетние попытки сочетать науку и религию и защищать религиозное учение Библии и православия перед лицом научных фактов и доводами здравого смысла потерпели в конце концов полное поражение. Я оказался на развалинах здания, которое строил десятилетиями.

И чем больше я углублялся в изучение Библии, тем яснее представлял себе уже те пути, на которые должен стать...

Я-то теперь хорошо знал, что для понимания содержания Библии, как и для понимания любого другого памятника древней человеческой письменности, требуются от читателя хорошее знание древней истории, знание законов развития человеческого общества, многих данных этнографии и сравнительное изучение истории религий. Если же за Библию возьмется неподготовленный человек, да еще затуманенный религией и ее суевериями, результат может быть очень печальным.

У писателя Лескова в одном из рассказов говорится: “Он немного того! Не в своем уме! Да и что с него спрашивать... Он до Апокалипсиса дочитался!..” То есть прочел всю Библию до ее последней книги — “Откровения Иоанна Богослова”.

Здесь много правды. Для того, кто не владеет большим вспомогательным грузом знаний, Библия — темный лес, в котором легко можно заблудиться и, потеряв ориентировку, стать истерическим, невменяемым фанатиком...

Решение порвать с религией как единственный выход из той раздвоенности, в которой я все более себя чувствовал и сознавал, все более оформлялось и крепло.

Не должен ли я был уйти из академии несколько лет назад?

Как могли убедиться читатели, переворот в моем мировоззрении совершился не сразу, в какой-то один определенный момент, он не являлся результатом какого-либо одного потрясающего переживания, а шел постепенно, от этапа к этапу. Кроме того, я долго был в плену внушаемой религией отвлеченной общей нравственности, некоей абстрактной морали вообще.

Только серьезное изучение диалектического и исторического материализма, к которому я в конце концов пришел, раскрыло мне глаза, что никакой такой “морали вообще” не существует, а на каждом этапе развития человеческого общества формируются представления о том, что хорошо, а что плохо. Стало ясно, что религиозная мораль, в частности христианская,— это подкрашенный и завуалированный на потребу угнетателям вариант морали эпохи рабовладельческого общества. На смену ей давно пришли новые нормы, соответствующие высшей ступени общественного развития, на которую восходит человеческий род и на которой стоит уже наше свалившее многие стенки, разделявшие род человеческий, советское общество.

Правда, религия, ее проповедники присвоили себе ряд норм общечеловеческого порядка (не убий, не укради, не завидуй, не клевещи и т. п.) и выдают их за свои, исключительно религиозные достижения. И даже обвиняют материалистов в заимствованиях в этой области от христианства. Но эти нормы, выработанные на ранних ступенях развития человеческого общества, общи всем. А вот во взглядах на собственность, в требовании смирения перед сильными и господствующими и т. п. религия стоит на давно устаревших и пройденных миром ступенях развития.

Кроме того, долгое время я тешил себя надеждой, что могу своим призывом к широким знаниям и усвоению сокровищ мировой культуры принести некоторую пользу приходящим в духовные школы юношам, заставить их глубже задумываться над тем, что такое истина. Так, в последние годы на устраивавшихся в академии воскресных лекциях для студентов на свободные темы, которые по два раза в год обязан был читать каждый профессор и доцент, я читал учащимся о великих русских и иностранных художниках! Думал, что могу принести некоторую пользу людям, стараясь воспитывать в церкви — уж если она есть, и люди верующие ходят в храмы — пастырей, которые если и будут говорить о вере, то по крайней мере не будут проповедниками грубых суеверий и фанатизма, не станут ставить палок в колеса истории и человеческого развития. Истории, конечно, никакому суеверу и не остановить, но такими палками он может, как понимал я, причинить лишние скорби, поставить лишние препятствия на пути умственного роста и развития отдельных хороших, но еще верующих людей.

Ошибочность этой попытки продолжать работу в академии даже после осознания призрачности самой религии я понял тоже далеко не сразу...

Пришло понимание, что мои усилия только задерживают возникновение здоровых сомнений в сознании наиболее способных к мышлению студентов. Видя во мне человека с широкими знаниями, не чуждающегося наук, не погрязшего в схоластике и все же остающегося в рядах церковников, они тем самым укреплялись и в мысли, что эти два полюса — прогресс и наука, с одной стороны, и консервативная застойность мышления, поддерживающая религиозные иллюзии и суеверия, с другой,— совместимы.

Я с ужасом замечал, как хорошие юноши, приходящие порой в духовные школы с еще не исковерканной душой, с простецкой бытовой верой, на моих глазах, несмотря на все мои старания, начинают превращаться в каких-то суеверных теток в брюках. Каждый сон объясняют как откровение, в каждом случайном совпадении видят “чудо”, “помощь свыше”. И эти страшные духовные проявления неврастении, самовнушения и фанатизма всячески пестовали и лелеяли мои коллеги—воспитатели “пастырей”...

Не хотелось быть своего рода духовным подрывником изнутри, исподтишка. А между тем становилось с каждым днем все труднее и труднее читать курс. Находясь на службе православной церкви, я волей-неволей должен был знакомить учащихся с учением православного богословия...

Вдвойне труднее было, когда любознательные студенты начинали забрасывать меня вопросами. Правду я им далеко не всю мог говорить и часто вынужден был говорить эзоповским языком, недоговоренностями и намеками. А так хотелось раскрыть перед ними душу!..

В те дни было так тяжело думать одно, а учить другому, что я готов был встретить любую бурю, только бы она принесла мне покой. Шел четырнадцатый год моей работы профессором ленинградских духовных школ...

Я стал искать конкретного выхода из тупика. И решился...

Несколько дней отняли у меня обдумывание “Письма в редакцию” и “Известительного послания” ректору, ученому совету, студентам, учащимся и служащим ленинградских духовных академии и семинарии. В последнем я написал:

“Настоящим сообщаю всем вам, с кем вместе работал и кого обучал свыше тринадцати лет, что я, будучи в здравой памяти и при трезвом уме, сознательно ухожу из ленинградских духовных школ, из православной церкви, из христианства и из религии вообще.

Не обида и не личные чувства или соображения побуждают меня к этому шагу. Я был у вас и в чести, и в любви.

Я ухожу по соображениям исключительно идеологическим и научным, по мотивам мировоззренческим и притом не под влиянием момента, а после многолетних исканий, размышлений, научных проверок каждого достигнутого результата.

Каковы же выводы, взгляды и итоги моих исследований, к которым я пришел и которые довели меня до решения уйти из мира религии и стать на путь борьбы с тем, что я некогда признавал истиной и источником блага на земле и в человеческом роде.

Первое. Изучая критически Библию, я пришел к научно обоснованному выводу, что религия древних евреев, а также и выводимая из нее христианская религия не может быть признана богооткровенной, исключительной, а развивалась по тем же законам и этапам, как и все религии мира, родственна им, является естественным порождением исторических путей развития человеческого рода.

Второе. Изучая историю религий, я пришел к сознанию, что любая религия, существующая или существовавшая в роде человеческом, является искаженным отражением в “небесах” реальных человеческих отношений с природой и между людьми, отражением классовых столкновений и классовой идеологии, всегда несет в себе множество остаточных суеверий, порожденных человеческим сознанием на предшествовавших ступенях развития человечества, в ходе развития, взаимной борьбы и смены различных общественно-экономических формаций, в ходе развития производительных сил и зависящих от уровня их развития общественных строев.

Третье. Сравнительное изучение множества религий показало мне, что каждая из них мнит себя единственно правильной и “православной”, то есть правильно славящей бога. Каждая опирается на свои “чудеса” и “пророчества”. Каждая объявляет чужие чудеса и пророчества лживыми и выдуманными. А на деле доказательства каждой — это перепевы одних и тех же тезисов, только “перелицованных” соответственно особенностям и потребностям данной религии и породивших ее общественно-экономических отношений и соответствующего их уровню строя.

Четвертое. Научные исследования и личный опыт и наблюдения над жизнью верующих людей и влиянием на нее религии и так называемой “церкви” показали мне, что в условиях капиталистического общества религия, давая людям временное утешение или даже материальное вспомоществование, отвлекает их в то же время от решительной борьбы за преобразование мира и избавление его от сил угнетения и эксплуатации, а в условиях социалистического общества не позволяет верующим людям полностью включиться в борьбу за будущее, поддерживая в них многие отживающие понятия, как-то: собственничество, неравенство, приниженность, неверие в человеческие силы и возможности — и не давая людям во всей полноте принять и усвоить те достижения, которые предлагает современная наука.

Пятое. Те же научные исследования показали мне, что религия на соответствующих этапах развития человеческого общества имела и некоторые положительные стороны, когда, являясь идеологическим выражением сменившей отжившую формацию новой, более прогрессивной (относительно к старому, отжившему) формацией проповедовала и проводила идеи этой новой, более прогрессивной формации. Но то, что было полезным и прогрессивным для данного этапа, не могло сохранить того же значения в последующем. Нелепо было бы в наши дни отказываться от трактора на том основании, что когда-то изобретение сохи, сменившей мотыгу и заостренную палку в сельском хозяйстве, явилось прогрессом и было очень полезно для человечества. А ведь в религии так именно и делается: сыграли на Руси свою положительную роль некоторые монастыри в прошлом, так считается, что они прогрессивны и необходимы и всегда. Да и вся церковь не является ли организацией, неустанно утверждающей свое право на существование во имя прошлых действительных и мнимых заслуг?!

Шестое. Знакомство с марксистской философией и внимательное изучение исторических путей развития человеческого общества показали мне, каким неоправданным растрачиванием сил и способностей человеческих является служение религии, служение поддержанию в людях иллюзорных и искаженных представлений о мире и его существе. Я почувствовал властную необходимость отдать все имеющиеся у меня силы и знания реальной созидательной, хотя бы и самой небольшой, но обязательно созидательной, работе.

Таковы вкратце мотивы моего ухода. И я хочу, чтобы они были доведены до сведения всех тех, кто имел со мной служебные и учебные отношения, чтобы все было до конца ясно и честно выяснено. Если администрация духовных школ этого не найдет возможным сделать (мне безразлично; это ваше дело, какие будут к моему “посланию” присоединены комментарии), я оставляю за собой право добиваться ознакомления с настоящим документом учащихся, учащих и служащих ленинградских духовных школ любыми другими средствами, какие найду”.

Далее следовало обращение к моим бывшим коллегам. Оно, как мне стало позже известно, было вместе со всем текстом “послания” зачитано на ученом совете, и потому повторять его здесь нет надобности. От учащихся текст “послания” был скрыт, от служащих тоже. Поэтому я его здесь и публикую...

Кончалось “послание” так:

“И к вам, учащиеся, слово мое! Простите мне, что долго собирался я сделать то, что делаю ныне. Оглянитесь на себя, на сомнения, какие вас, знаю, посещают, и вы поймете, как сложен и труден путь переоценки и коренного поворота в такой области, как идеология. Будьте пытливее, смелее, не бойтесь ставить вопросы, и, я верю в это, мы еще встретимся... Не как противники, а как соратники и вновь друзья... Но, помните, я не собираюсь вас уговаривать или “соблазнять”,—думайте сами! Такие вещи человек должен решать без подсказки, ему только следует показать в истинном свете пути, по которым он может идти... Выбор же он должен сделать сам! И только сам! Нет, я не “соблазняю” вас, просто я вас очень люблю...

На этом я и кончаю! Прощайте!”

...На душе у меня хорошо. Мучительный путь исканий позади. Я начинаю, хотя и поздно, свою новую творческую жизнь. Жизнь с людьми, а не в облачных замках религиозных иллюзий. И верю. Да, да, вот в это я верю, что люди, которых я обрел, наконец помогут мне, чтобы жизнь эта была прямой, полезной и светлой.

А опыт жизни постараюсь посвятить тому, чтобы другим не приходилось блуждать так долго и тяжко в поисках пути к реальной жизни из тумана суеверий и религиозного дурмана, как это случилось со мной.

Церковь, опять-таки как недоказуемую истину, внушает верующим мысль, что истинная религия, и в частности православная,—это источник на земле всей нравственности, всего добра, всего хорошего. Вне веры, по учению богословов, нравственности и добра быть не может. Тем самым отрицается возможность атеистической морали, морали восшедшего на высшую ступень общественного развития человеческого общества. Но сказать проще, чем доказать.

Сама жизнь ежечасно знакомит нас с примерами солидарности, доблести, чести, добрых дел, совершаемых множеством очень хороших и при этом безусловно неверующих людей. У церкви и здесь заготовлена лазейка. Она говорит: все это неверующие совершают потому, что подсознательно веруют, что в них живет образ божий и та же христианская по природе своей душа.

Так совершается поистине беспардонное присвоение церковью добрых дел в мире, явно ей не принадлежащих, а относящихся к стану ее противников. И это в то время, когда любое зло, совершаемое верующими, церковь отказывается признавать своим и не менее беспардонно и бездоказательно относит за счет пресловутого сатаны и его чертей. Здесь она действует по пословице:

“Я не я, и хата не моя”. А бесам, если бы они существовали, остается только беспомощно протестовать словами крыловского басенного чертенка:

А тут бесенек, из-за печки,

“Не стыдно ли, — кричит,— всегда клепать на нас!

Я сам лишь у тебя учился сей же час,

И, право, вижу в первый раз,

Как яйца пекут на свечке”.

(Басня “Напраслина”)

Правда, надо сказать, что и сами письма верующих, полученные мной, бросают яркий свет на истинную суть учения о вере как “источнике добра и света”. Некоторые из них отражают ту грызню, злобную и нетерпимую, которая издавна идет между отдельными христианскими вероисповеданиями...

Некоторые враждебно настроенные оппоненты автора книги попытались оспаривать правильность его разрыва с религией, так сказать “научно”.

Вот что написал, к примеру, В. Жуков:

“Бывший профессор Осипов, отрицая сотворение богом человека, глубоко теперь убежден, согласно науке, что человек произошел от обезьяны.

Предполагаю, что строение тела и внутренние органы человека, может быть, вполне совпадают со строением тела и внутренними органами обезьяны, но это еще не служит полным доказательством. Требуется доказать, когда и при каких обстоятельствах это произошло.

Произведенные же многочисленные археологические раскопки и всевозможные исследования ясно доказывают существование чуть ли не сотни тысяч лет назад человека, а также и всевозможных животных, существующих с небольшими изменениями в настоящее время. Что же касается обезьяны, то таковой ни при каких описаниях своевременно произведенных раскопок не упоминается, видимо, она появилась много позднее, что наводит на такую мысль: не произошла ли обезьяна от человека. Что вполне вероятно, если вспомнить многочисленные описания о существовании первобытных всевозможных диких людей...”

В. Жуков поставил себя в трудное положение. Он, вопреки учению церкви, готов отступить перед показаниями науки и признать сотни тысяч лет истории человеческого рода. (А церковь повелевает верить, что человек существует всего неполных восемь тысяч лет.) И тут же совершает передержку, утверждая, что животные претерпели в своем развитии небольшие изменения. Известно, что кости вымерших ящеров—динозавров, гигантских ленивцев-мегатериев и других млекопитающих властно и неопровержимо доказывают нам сложный путь изменений, эволюции в мире живых существ от простейших до самых совершенных и сложных организмов. И, наконец, Жуков производит не человека от обезьяны, а обезьяну от человека. При этом он утверждает, что наука не знает обезьян древнее человека. Это не соответствует истине...

Крупных ископаемых человекообразных обезьян, так называемых дриопитеков, находят в миоценовых и плиоценовых отложениях Западной Европы, Египта и Индии. Эти обезьяны жили 5—20 миллионов лет назад, когда о человеке еще и речи быть не могло. От дриопитеков, как утверждают ученые, произошли горилла и шимпанзе. Дриопитеки же были наиболее прямыми среди обезьян предками человека. Между прочим, от них мы унаследовали так называемый “узор дриопитека” на наших нижних больших коренных зубах, прямо роднящий нас, как своего рода “родимое пятно”, с человекообразными обезьянами, жившими в конце третичного периода.

Позволим себе заметить, что В. Жуков не помогает, а вредит защищаемым им религиозным положениям. В самом деле: богословие утверждает, что человеку от бога неистребимо дан некий “образ божий” — это один из догматов церкви. Если следовать логике моего оппонента, то все современные макаки и мартышки, как выродившиеся люди, несут в себе тот же неистребимый образ божий, бессмертную душу. А поскольку “всякая душа по природе своей христианка”, как учили древние “отцы церкви”, то и обезьяны, по В. Жукову, являются его братьями и сестрами во Христе, как выродившиеся, богосотворенные люди.

...Заметим, что современная наука рассматривает процесс жизни как поступательное прогрессивное движение вперед, хотя и не по прямой, а как бы спиралеобразно, но обязательно вперед. У В. Жукова процесс развития жизни происходит в обратном порядке: он движется у него к вырождению, к регрессу. Пытаясь “научно” обосновать свои выводы, Жуков становится в конце концов в полное противоречие с наукой. Такова судьба всех попыток сочетать иллюзорные “истины” религии с подлинной правдой накопленных наукой знаний...

...Мир религии, церкви нельзя рассматривать односторонне. Нельзя судить о нем только по тому темному, что там встречается. Под влиянием церкви находится немало хороших, честных и искренне верующих людей.

Вся беда их состоит в том, что в силу ли воспитания или традиций семьи и среды, то или из-за травм сознания, под влиянием выпавших на их долю испытаний, бед, горестей, или из-за недовольства своей судьбой эти люди доверчиво и наивно верят в то, что есть иной, нездешний, но якобы не менее “реальный” мир. Верят, что там они могут найти компенсацию за все печали и трудности, встречающиеся в повседневной жизни. Верят, что с ними постоянно бог, силы ангельские и святые, а потому они не одиноки.

Уповая на эти силы, не замечают иной раз живых человеческих сил, братского подпирающего плеча и братской крепкой поддержки окружающих людей. А если и замечают, то, доверяя извращающему действительность учению церкви и ее пастырей, стараются убедить себя, что помогают им не люди, а все тот же невидимый мир, тот же бог, действующий через людей... Пользуются помощью людей и, по существу, унижают этих людей, все добро, сделанное ими, относя к богу. В самом же человеке видят и ожидают от него, согласно учению церкви, чернящему человека и все человеческое, только зло, только дурное. Ибо что такое, по учению религии, человек?

Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя.

(Псалом 50-й, ст. 7)

И вторая беда этих хороших, но, к несчастью, верующих людей состоит в том, что они в своих молитвенных переживаниях, настраивая и направляя свою психику на ожидание чуда, благодати, прикосновения “горнего мира”, делаются тем самым податливыми на внушение, своего рода религиозный гипноз и самогипноз. А результаты этого внушения и самовнушения оценивают как реальные проявления “потустороннего” мира, как подтверждение бытия, существования самих потусторонних сил.

Так замыкается для них колдовской круг: поверив— очаровываются, очаровываясь — веруют. Доверившись, поддаются внушению, внушением укрепляются в вере.

Только внимательная братская помощь со стороны, теплая, полная любви и сочувствия, трезвая и научно обоснованная, авторитетная, может помочь таким хорошим и искренне верующим людям разбить порочный круг веры и выйти из завороженного кружения в нем.

РЕАКЦИЯ ВЕРУЮЩИХ НА УХОД ИЗ ЦЕРКВИ

Эти честные верующие люди, конечно, тоже не могут не реагировать на уход из церкви ее пастырей, руководителей, наставников, активистов.

В силу убеждений своих они переживают такие уходы с болью и недоумением. Отпадения от веры они расценивают как печальные, скорбные случаи, как несчастные события и потому стараются прийти “на помощь” ошибающемуся, по их мнению, человеку. Стараются вернуть его в мир, дорогой их сердцу и сознаваемый ими как единственно правильный и спасительный.

Для ознакомления с аргументацией и исповедуемыми ими взглядами приведем одно из писем, поступивших на имя автора настоящей книги, а равно и ответ на него в форме “Открытого письма” моему бывшему коллеге по духовной академии.

История письма такова.

2 декабря 1959 года автор передал ректору ленинградских православных духовных академии и семинарии доценту протоиерею Михаилу Сперанскому свое заявление о разрыве с церковью. Уже на другой день, 3 декабря, бывший сослуживец автора доцент той же академии Георгий Павлович Миролюбов, возглавляющий в академии ведущую кафедру догматического богословия, принес ему на квартиру свое письмо. Оно явилось, таким образом, первым откликом из мира православия на уход автора из церкви.

Безусловно, уважая доцента Г. П. Миролюбова как честного и искреннего человека и чувствуя, с какой внутренней болью и волнением он писал, автор предполагал ответить на письмо непосредственно. Но затем подумал, что чувства, высказанные Г. П. Миролюбовым, по существу отражают подобные переживания большого круга честных верующих людей. А потому и отвечать следует не только Г. П. Миролюбову, но и всем, одинаково с ним мыслящим.

Так родилось “Открытое письмо”.

Предлагаем читателям оба письма. Им и судить, чья аргументация серьезнее, обоснованнее, логичнее: верующего ученого-богослова или его противника-атеиста — тоже ученого-богослова в недавнем прошлом.

ПИСЬМО ДОЦЕНТА ЛЕНИНГРАДСКОЙ ДУХОВНОЙ АКАДЕМИИ Г. П. МИРОЛЮБОВА

Александр Александрович!

Прошу Вас во имя вечности не выступать публично с антирелигиозной пропагандой, в частности, в борьбе с христианством.

Все земное — миг, а душа вечно будет мучиться без Христа, Победителя смерти духовной и ада.

Мы не смеем выступать против Бога, от которого жизнь, земля, душа и средства для жизни. Без Него в вечности не получим даже того облегчения душе, которое доступно и язычнику честному и по-своему верующему.

Трудовых путей у нас много. Везде можно жить честно, но Бога не хулите. Это преступно и не умно.

Если потерялась вера, это не заслуга, а горе, несчастье. Но не надо увлекать в неверие других. Этим не славу себе приобретете, а позор и бесчестье.

Я Вас по-прежнему люблю. Мне тяжело, что такой большой ум попал в сети антирелигиозников и атеистов.

Сбросьте их. Карьеру, труд, службу при Вашей талантливости Вы будете всегда иметь. Но пощадите “малых сих”, верующих, которым Вы доставите страдания своими антирелигиозными выступлениями. “Отрекшийся Меня пред человеки отвержен будет пред Отцом небесным”,— сказал Христос.

Еще раз прошу Вас трудиться на любом поприще жизни, но не быть вместе с атеистами, антирелигиозниками. А вера придет, равно и прощение.

ПИСЬМО А. А. ОСИПОВА

Глубокоуважаемый Георгий Павлович!

Ваше с болью сердца написанное письмо глубоко тронуло меня и одновременно опечалило. Заставило задуматься о Вашей судьбе и о судьбе многих других честных и искренних людей, томящихся в плену религиозного мировоззрения с сознанием очарованным и привороженным мечтою о “потустороннем возвышенном мире” и его “вечном хозяине” — боге...

Позвольте же мне, во имя этой грусти за Вас и уважения к Вам, как к хорошему человеку, высказать несколько мыслей по поводу Вашего письма и выраженных в нем воззрений. Выслушайте меня...

Вы просите “не выступать публично во имя вечности”, памятуя, что “все земное—миг, а душа вечно будет мучиться без Христа...”

Да, вечность—слово великое. И должен Вам признаться, что я ушел тоже во имя вечности. И тоже из сознания, что жизнь наша только миг, а потому и нельзя терять времени, пока этот миг еще длится для нас. Нельзя!

Но вот содержание в понятие “вечность” мы с Вами вкладываем не одинаковое.

Вы, Георгий Павлович, считаете “бренным и преходящим” все земное, материальное. А вечным признаете некий иной, “духовный мир”, к которому относите бога, “от которого жизнь, земля, душа и средства для жизни”, мир духов или ангелов, добрых и злых, и человеческие души, как некие нематериальные, сотворенные богом, но бессмертные в дальнейшем сущности. В это Вы верите, ибо так учит Вас Библия, являющаяся для Вас “словом божиим”, откровением божиим “свыше” миру “дольнему”, так учит церковь как носительница и осу-ществительница этого откровения среди людей на земле.

Ввиду всего этого слово Библии и голос церкви для Вас—аксиомы, абсолютные истины, не подлежащие ни сомнению, ни критике.

Миллионы христиан нашей планеты разделяют эту веру, но... из той же самой Библии выводят несколько сотен вариантов вероучения и вероисповедания. Второй же источник признаваемого Вами богооткровения—учение церкви—одни считают приемлемым только частью (англикане), Другие значительно шире (католики, чем это приемлете Вы, третьи — не приемлют вообще (протестанты и сектанты).

Многие миллионы людей вообще не считают Библию и церковь за источник богооткровения, а почитают иные “священные писания” (Коран для магометан, священные книги буддистов и т. п.), веруют, кто в одного, кто во многих богов. Но все считают, что именно их вера “богооткровенная”, истинная, “православная”, то есть правильно славящая бога.

Православие, исповедуемое Вами, которое прежде исповедовал и я, в этом разнобое вер и исповеданий является выражением взглядов только крайне незначительной части человеческого рода.

Если вглядеться в глубь истории, то и там мы обнаружим собрание вер и учений, гордо провозглашавших себя пришедшими от бога или богов—якобы единственных и вечных. Где сейчас гордые боги Египта, Вавилонии, Греции, Рима? Почему так пестра, изменчива в веках эта провозглашаемая религиями вечность?

Вы скажете—то были религии “естественные”, порожденные в роде человеческом страхом и невежеством, когда люди из-за действия в них греха забыли истинное богопознание. А христианство, вытекающее из библейского откровения “избранному” еврейскому народу, стоит особняком и не может быть приравнено к этим “естественным” религиям.

Позвольте остановиться и на этом тезисе. Вы знаете, что существует такая формула соотношения двух частей признаваемого христианством “слова божия”—Библии:

“Новый (завет.—А. О.) в Ветхом сокрыт, Ветхий в Новом раскрыт”. Без Ветхого завета нельзя ни понять мало-мальски логически, ни усвоить Нового завета. Зачем, скажем, было бы Христу “искупать” грех рода людского, о чем говорится в Новом завете, если бы не было рассказа о грехопадении человека в Ветхом завете, и т. д.

Я, как Вам известно, библеист и половину своей жизни посвятил изучению как раз первой части Библии—Ветхого завета. И вот я знаю, и Вы сами можете проверить по тексту каждое мое слово, такие, к примеру, факты.

Церковь и православные христиане исповедуют и веруют, что первое откровение об “истинном единобожии” было дано Аврааму в XVIII веке до н. э. Религия Ветхого завета, “ветхозаветная церковь”, была создана по откровению Моисеем в XV—XIV веках. А научное исследование текста самой Библии показывает, что еще в Х веке до н. э. один из величайших, по учению церкви, пророков и учителей этой “ветхозаветной церкви”, творец псалмов и песнопений, которыми и Вы славите бога,—царь Давид имел дома идолов. Сам он да и члены его семьи молились в местах, отнюдь не благословляемых якобы открытым Моисею на Синае законом. Давид поступал так, что по этому закону его следовало бы предать смертной казни. При этом я разумею не его известный грех с чужой женой, а события, о которых соответствующие книги Библии говорят без осуждения и в самом положительном смысле.

И Вам и .мне известны в Библии три варианта так называемых “Десяти заповедей”, являющихся фундаментом моисеевского “богооткровенного” законодательства (см. библейские книги: Исход 20, 1—17; 34, 12—26; Второзаконие 5, 6—21).

Вы знаете, что если первый и третий из указанных вариантов разнятся между собою только в отдельных частностях, то между ними и вторым вариантом лежит непреодолимая пропасть. Три четверти заповедей в них абсолютно разные. Один вариант учит принципам морали, а другой дает ряд магических, колдовских предписаний.

Высокочтимый у православных греческий перевод Библии III века до н. э. так называемая Септуагинта, дает приведенные варианты со всеми добавлениями и тем самым создает четвертый вариант непреложного, “единого”, истинного и неизменного “божественного откровения”.

Наконец, известен и пятый вариант “Десяти заповедей”—их обработка, сокращение и переделка, принятые церковью в катихизисе, молитвенниках, догматическом богословии. За которым из этих пяти вариантов стоит вечность? А ведь некоторые из них разнятся отнюдь не в пустяках.

По учению церкви сатана—это падший сотворенный богом дух, противник и враг божий. В Библии же говорится, что он являлся искушать и мучить прогневившего бога царя Саула, как “злой дух от господа” (I книга Царств, гл. 16, ст. 14). Пророк Михей объявляет царям Иосафату Иудейскому и Ахаву Израильскому “слово господне”, в котором описывает, как бог, царь небесный, поссорился с Ахавом Израильским. Подобно земном царям бог собирает в тронном зале на небесах “военный совет” из ангелов, служебных духов, своего рода боярскую думу.

Пророк так и описывает: “Я видел господа, сидящего на престоле своем, и все воинство небесное стояло при нем, по правую и левую руку его”. Заметьте, бог, которого церковь провозглашает бесконечным и вездесущим, вполне локализованно сидит на определенном месте.

Бога, о котором в 1-м послании апостола Иоанна Богослова говорится, что его “никто никогда не видел” (гл. 4, ст. 12), узрел во всех подробностях небесного церемониала “военного совета” земной человек, пророк Михей. Не правда ли, противоречия для непреложного, святым духом продиктованного откровения довольно-таки знаменательные, заставляющие задуматься над авторитетом и всеведением или разумностью этого “святого духа”.

Дальше идет текст еще удивительнее. Бог, которого церковь провозглашает высшим разумом и всеведущим, подобно земному царьку, боящемуся попасть впросак в затеваемой им же самим провокации против соседа, советуется со своими подчиненными. “И сказал господь: кто склонил бы Ахава, чтоб он пошел и пал в Рамофе Галаадском. И один говорил так, другой говорил иначе”. Чудесная картинка! В божественном совете ангельском идут прения, намечается разнобой во мнениях, бог-всевидец растерянно выслушивает противоречивые предложения своих подчиненных.

Речь на совете идет о том, чтобы предложить богу, о котором “святые отцы” православия и церковь утверждают, что он “не сотворил зла” и не может быть источником зла, такой план, с помощью которого можно было бы спровоцировать царя Ахава на безрассудный поход и поставить его под удар, добиться его смерти.

Всемогущий бог должен выискивать способы осуществить свои намерения. Всеблагий и всесвятый податель всяческого добра обсуждает со своими ангелами наиболее верные пути убийства сотворенного им же человека. Да еще таким способом, как война, где в кровавых столкновениях будут истреблены тысячи уже совсем ни перед кем, даже перед самим богом, не виновных людей!

Кто же выручает бога в его затруднениях? Сатана! Он оказывается наиболее умным среди всех советников всеведущего бога. И даже дальновиднее самого бога, судя по Библии, судя по “слову господню”, объявленному пророком: “И выступил один дух, стал перед лицом господа и сказал: я склоню его”. У сатаны свой план. Бог (это всеведущий-то!) не знает, не понимает еще, в чем этот план. “И сказал ему господь: чем? (склонишь.— Л. О.). Он сказал: я выйду и сделаюсь духом лживым в устах пророков его”. А по Евангелию отец лжи—это сам диавол (Евангелие от Иоанна, гл. 8, ст. 44). Следовательно, в роли умнейшего советника, помогающего богу, которого апостол Иоанн Богослов называет любовью (“Бог—есть любовь!”—см. I послание апостола Иоанна Богослова, гл. 4, ст. 8), продумать и осуществить преступную провокацию, выступает именно сатана.

Бог с радостью, со вздохом облегчения принимает его предложение. “Господь сказал: ты склонишь его и выполнишь это: пойди и сделай так”. Святейший, всеблагой бог любви и милосердия, как учит церковь в догматическом богословии, которое вы преподаете, Георгий Павлович, санкционирует сатанинский план лжи, обмана, завлечения в ловушку и уничтожения ненавистного богу любви человека.

Михей кончает свое откровение, свое пророчество так: “И вот теперь попустил господь духа лживого в уста всех пророков твоих (речь обращена к царю Аха-ву.—А. О.), но господь изрек о тебе недоброе”. Значит, бог может быть источником зла, Георгий Павлович?.. Проверьте мои слова по Библии (см. III книгу Царств, гл. 22). Где же вечная истина? В учении Библии—слова божия или в учении церкви — представительницы бога на земле?

Я, Георгий Павлович, мог бы превратить, приводя подобные примеры, настоящее письмо в целую книгу. Но думаю, что достаточно и этих трех иллюстраций.

Вот что можно прочитать на страницах “слова божия”, “богооткровенного писания”, на котором Вы и другие честные, но верующие люди строите свои убеждения. Такова “добротность” тех камней, на которых покоится здание исповедуемой Вами вечности.

Какую же вечность предпочел избрать я после долгих лет поисков и мучительных сомнений, во время которых пытался, подобно Вам, отстаивать перед самим собою и собственным разумом дорогие Вам, а некогда дорогие и мне “истины веры”?

Я избрал вечность реального, материального, ненадуманного, существующего вокруг нас и в нас мира, а не кажущуюся вечность “мира духовного”, покоящуюся на зыбких основах древних, полных внутренних противоречий и взаимообличений “священного писания” и “священного предания” церкви.

Мир этот многообразен, сложен, вечно меняются происходящие в нем процессы и вечно незыблемы основные его положения. При исследовании и познании этого мира ученым не только не нужна, а просто вредна религиозная “гипотеза бога” (Лаплас).

В своем бесконечном многообразии мир заключает в себе бесчисленное количество других миров и жизней на них, так что Христу не хватило бы его “божественной” вечности, чтобы всех их “искупить”. Человеческой личности в этом мире предоставлена высочайшая радость познания и творчества. Человек раздвигает до бесконечности границы знания, ловит свет гигантских звезд и проникает в недра строения вещества, размер частиц которого, по их ничтожной малости, не может быть без сложных научных исследований ни представлен, ни объят сознанием.

В тяжкую военную зиму 1941/42 года на нарах казармы-времянки, под вой уральских буранов я прочел взятую в библиотечке-передвижке научно-популярную книгу по геологии “Следы на камне” Л. Савельева, под научной редакцией академика В. А. Обручева. Мне тогда так понравилось образное описание этой реальной вечности и места в ней человека, что я постарался разыскать и приобрести экземпляр книги для себя лично. Позвольте мне привести из нее один отрывок, чтобы яснее показать—во имя какой сияющей вечности я ушел из мира, где мы столько лет были бок о бок, рядом друг с другом.

Автор книги “Следы на камне”, подводя итог всему рассказанному, уподобляет для простоты основные периоды становления и развития нашей планеты и жизни на ней шести годам, а затем говорит: “Новый год (у автора—седьмой!—Л. О.)—это год быстрого развития млекопитающих, особенно человека. Вся протекшая пока история человеческого рода умещается в крохотный отрезок этого геологического года.

Да, если мерить время геологическими годами, то можно сказать: человеческий род существует пока еще очень недолго, приблизительно долю геологического года — один геологический день.

Вот чему учит геология. И, мне кажется, она учит нас, людей, скромности.

Так же как астрономия показывает, что наше жилище—Земля—только одно из бесчисленных небесных тел, космическая пылинка, так же геология показывает, что наша человеческая история только один геологический день из протекших уже нескольких тысяч таких дней—капля времени.

А история жизни на Земле показывает, что человеческий род—только один из ростков одной из веток дерева жизни, а таких ветвей на дереве жизни бесчисленное множество.

Геология учит нас скромности. И вместе с тем она, так же как астрономия, учит нас гордости.

Бесчисленное количество звезд на небе, и Земля по сравнению с ними—пылинка; что же мы по сравнению со звездой? Но мы сумели построить приборы, которыми уловили их зыбкий свет и сфотографировали его, сумели по этому далекому свету догадаться о строении звезд, узнать, из каких веществ они состоят.

Невероятно огромна Вселенная по сравнению с человеком, и все же мы поняли ее порядок.

Невероятно мал срок человеческой жизни по сравнению с историей Земли; наш век действительно напоминает век бабочки-однодневки, нет, он даже меньше: если история всего человеческого рода занимает только один геологический день, то чему же равен срок жизни каждого человека?! Несколько геологических секунд...

А все существование геологии как науки—науки об истории Земли—укладывается в половину геологической минуты.

И вот, оказывается, за эти полминуты мы сумели проникнуть в тайны Земли, восстановить всю ее сложную и длинную историю.

Мы — только одна из бесчисленных веточек Дерева жизни на Земле; но разве какие-нибудь другие животные могут сравниться с нами!

По строению тела мы очень похожи на обезьян, и мы действительно их родственники, как бы двоюродные братья. Но посмотрите, как непохожа наша жизнь на жизнь наших двоюродных братьев. Мы строим города, перекидываем через широкие реки мосты, пробуравливаем, как иглой, горы, разрезаем точно бритвой материки; мы глядим в телескоп и видим самые далекие звезды; глядим в микроскоп и видим самые крохотные бактерии; мы дирижируем электро- и радиоволнами; мы научились летать.

Всего этого мы достигли за ничтожно короткий срок. И впереди у нас нет предела.

А наши двоюродные братья и сейчас кувыркаются на деревьях и ищут зубами блох, совсем как сотни тысяч лет назад.

Один астроном приводил, помнится, такое сравнение: если время, протекшее за всю человеческую историю, обозначить толщиной почтовой марки, то время, которое людям еще предстоит прожить на Земле, прежде чем Землю постигнет какая-нибудь катастрофа,— время это придется обозначить высотой огромной башни.

Сравните почтовую марку и башню, и тем самым вы сравните наше прошлое и наше будущее на Земле. Но за этим будущим последует еще, конечно новое, трудно представимое будущее, потому что люди через сотни миллионов лет будут, надо полагать, так могущественны, что гибель Земли не окажется гибелью для них; они, например, смогут переселиться на другие планеты”.

Вот соотношение вечности мира и мига человеческой жизни, в которые я верю и которые приемлю. Такой миг жизни меня устраивает. Ибо еще древний мудрец Аристотель сказал, что человек — животное социальное. И если отдельный человек—ничто, то коллектив—это могущество. Если человек — искорка, то когда люди вместе—это великий огонь, освещающий и преображающий мир, в котором мы живем. Особенно могуч и светел мир нашего советского общества.

Осознав это, я не мог не поторопиться включиться в движение вперед, к полноте знания в области разума, к правильной сознательной жизни, то есть к коммунизму, строительство которого происходит в мире перед моими прозревшими глазами. Ибо посторонним свидетелем, созерцателем истории я оставаться не мог, не хотел...

Таковы различия в понимании нами вечности. В понимании Вашем единственной реальностью во Вселенной является бог, якобы ее “творец и промыслитель”. В моем—это сама Вселенная, частью которой являемся и мы с Вами.

Из всего сказанного явствует и то, могу ли я бояться, что моя “душа вечно будет мучиться без Христа, Победителя смерти духовной и ада”. Противоречия между церковным учением о боге—победителе ада и боге, использующем сатану и его “бесов” для осуществления своих часто весьма мелочных и низменных планов, я уже отмечал. Так что не меня, библеиста, пугать этой химерой. По той же причине я не боюсь, что моя “душа” не получит “в вечности облегчения” или я, как отрекшийся от Христа, буду “отвержен пред Отцом небесным”. Я сам отверг и Христа и его отца, поняв их абсолютное небытие и глубокую противоречивость тех оснований, на которых строится вера в них...

Вам, с вашими воззрениями, будет очень трудно понять меня и, очевидно, еще труднее, если не немыслимо, согласиться со мною. Мы смотрим теперь на одни и те же вещи по-разному, с диаметрально противоположных точек зрения.

О “хуле” против бога и о личном опыте богопознания. О “чудесах” и “бесноватых”

Вы пишете мне, Георгий Павлович: “Везде можно жить честно, но бога не хулите”. Нет, я не хулю бога. Хулить, бранить, оскорблять можно того, кто существует. Я не верю в существование бога. Работа над Библией, которая, по Вашему мнений, открывает миру бога, показала мне, что эта книга—продукт человеческих дум, человеческого невежества, суеверий и заблуждений и потому является не голосом неба земле и людям, а только фантазией людей об этом небе, причем фантазией тех времен, когда люди не способны были еще во многом разбираться.

Мало этого. Я отчетливо сознаю, что и Библия и ее учение о боге давно приняты на вооружение и используются теми, кто обрел в религии узду, способ усмирения и подчинения эксплуатируемых и угнетенных трудящихся народных масс. И мне, когда я пишу эти строки, хочется повторить Вам проникновенные слова, сказанные некогда А. И. Герценом: “Религия... это—только крепкая узда для масс, самое страшное пугало для простаков, высокая ширма, которая мешает народу ясно видеть то, что происходит на земле, заставляя его возводить взор к небесам”.

Бога для меня нет, как нет бабы-яги, леших и русалок, как нет деда-мороза и снегурочки, как нет всего пестрого мира детских сказок. Хотя сказки сами по себе очень красивы и очень приятны. С ними иногда сравнивают, правда условно, отнюдь не безобидные и не безвредные религиозные представления детства всего человеческого рода. Сказки порой до некоторой степени нравоучительны, ибо вобрали в себя моральный опыт и общие принципы человеческого общежития, познанные людьми на путях их исторического развития... При всем этом—это только сказки, правда, выросшие на реальной, земной основе, но искаженной неправильным пониманием и толкованием.

Поэтому, повторяю, я не хулю бога. Не может быть хулы в отношении того, чего нет. Хулить можно то, что не нравится, что ненавидишь или не любишь, но обязательно то, что есть. Ничто, пустоту ни любить, ни ненавидеть невозможно.

Предвижу Ваше серьезное возражение о том, что, помимо отвергаемых мною свидетельств о боге и мире духовном “священного писания” и “священного предания” церкви, есть еще опыт внутреннего человеческого богопознания, богоощущения. Выражается это якобы в том, что люди нередко чувствуют на себе самих, в своей жизни и практике прикосновение к ним “мира духовного”. Верующие будто бы видят на самих себе и в себе “чудесные”, “пророческие”, “вещие”, “промыслительные” действия бога, его “ангелов-хранителей” и “святых угодников”. Приводятся часто примеры исполнения молитв, вещих снов, чудесных исцелений, помощи свыше.

Не случалось ли Вам, Георгий Павлович, с жалостью и состраданием беседовать с людьми, которые, по невежеству или из-за дурного воспитания, влияния окружающих, внушения ложных авторитетов, находясь в плену грубо превратных представлений, исповедовали убеждения, религиозные взгляды, которые и Вам, верующему православному христианину, казались дикими и нелепыми?! Таковы, например, скопцы, хлысты, бегунцы, дыромоляи или подобные им раскольники и сектанты.

Вы, конечно, читали замечательный роман знатока русского раскола и сектантства П. И. Мельникова-Печерского “На горах” и помните, как затянули в свою страшную секту хорошую русскую девушку Дуню Смолокурову “божий люди” — хлысты. Как вам, наверное, известно, этот образ был списан с натуры. Писатель глубоко и правдиво показал процесс обработки и совращения души человеческой, жадно тянувшейся к познанию окружающих нас тайн, но не вооруженной реальным знанием, а воспитанной в слепой вере в бытие потустороннего “духовного мира”.

Но задумывались ли Вы, Георгий Павлович, над тем, что в более сглаженной и потому менее бьющей в глаза форме такое же исступленное искание чуда и общения с миром “неведомым” происходит в душе каждого верующего человека? Верующие самовнушают себе это общение, самогипнотизируют себя, пользуясь материалами, предоставляемыми им церковью в молитвах, богослужениях, обрядах и таинствах. Более слабые при этом доходят до исступления и галлюцинаций и служат затем для церкви надежным “доказательством” реальности “богообщения” и “облагодатствования”.

Вы знаете, конечно, что психике человеческой свойственно, в порядке нервной самозащиты, выталкивать из памяти и сознания все дурное, неудачное, скверное для нас и бережно хранить все удачное, радовавшее, ободрявшее нас. Недаром говорится, что “время—лучший врач горя и печали” или “что прошло, то стало мило”, “всё лучшим кажется вдали”.

А какой-то восточный мудрец, помнится, сказал, что жизнь подобна клумбе роз. Когда мы соприкасаемся с ее событиями, нас так колют ее шипы, что мы порой больше думаем, как бы от них избавиться, чем о красоте и аромате самих цветов. Но стоит нам отойти от них (а в жизни такой отход создает быстротекущее время), как шипы становятся незаметными, и перед нашим восхищенным взором колышутся под ветерком только прекрасные розы, рождающие волны пьянящего аромата.

Не правда ли, какая правильная и глубокая мысль?

Приходило ли Вам когда-либо в голову, что рядовые, не расположенные, казалось бы, ни к какой психопатии верующие люди именно в силу этого свойства нашей психики не замечают и не помнят сотен и тысяч случаев, когда их молитвы и прошения к богу оказывались “неуслышанными” и тщетными. Но зато бережно хранят как личное, ободряющее их домашнее чудо, как “нечаянную радость”, каждое редкое случайное совпадение, когда в их жизни вдруг однажды происходит то, чего они так просили в молитве.

То же самое происходит и со сновидениями. Тысячи снов люди забывают, как вздорные сочетания элементов переживаний и впечатлений, житейских встреч, забот и травм, возникающие в нашем мозгу во время приторможенности контролирующей деятельности сознания ночью. А отдельные случайные совпадения сна и последующих событий, истолкованные аллегорически, иносказательно, верующие затем хранят в памяти. В соответствии с наставлениями и практикой религии и “священного писания” они видят в этом доказательства реальности “вещих снов”, “откровения” неба человеку в сонном, таинственном и менее понятном, чем явь, для человека состоянии...

Ведь именно на таких и многих других, не менее “реальных” явлениях и толкованиях строится вся пресловутая теория “непосредственного” богопознания, вся реальность “облагодатствования” нашей жизни.

Что интересно и поразительно! Психически больных мы в наш век, не задумываясь ни на минуту, отправляем на излечение в психиатрические больницы. Там их лечат чисто физическими, вполне реальными, научными методами воздействия: лекарствами, процедурами, внушением, сном и т. п. Многих вылечивают. Психика оказывается, таким образом, связанной с физическим миром человека, является продуктом его наиболее утонченной, но тоже реально-материальной части.

А во времена, когда якобы жил и учил Христос, и веками до и после этого люди считали психические заболевания одержимостью, “бесноватостью”. Об этом говорит принимаемое Вами за истину Евангелие, говорят жития “святых угодников”, которых Вы поминаете в своих молитвах. Задумывались ли Вы, Георгий Павлович, над тем, что современная медицина своей практикой доказывает нелепость веры в то, что несчастных психически больных “одержали” и мучали “бесы”, “злые духи”?

Поскольку же Христос верил в существование бесов, изгонял их, то этим самым доказывается явно не божественное сознание и разум самого Христа. Таким образом, Христос или те, кто составлял Евангелие и приписал Христу все его “чудеса”, являются земными людьми древности со всей примитивностью и невежеством взглядов той эпохи.

Я должен отметить, что не отрицаю самой возможности исцелений деятелями церкви некоторых таких бесноватых—психических больных и даже страдающих другими недугами, вплоть до возвращения потерянного зрения. Люди, которых приводили или которые приходили сами к “святым угодникам”, их 'мощам, “святым” источникам, “чудотворным” иконам и т. п., верили в возможность чуда. Тем самым их психика была уже подготовлена к свершению такого “чуда”. А многие болезни — большинство психических, некоторые формы слепоты, параличей и т. п., как известно, вызываются не патологическими необратимыми изменениями в человеческом организме, а различными нервными шоками и так называемыми торможениями, учение о которых детально разработал И. П. Павлов и последователи его школы.

Эти больные в состоянии экстаза и исступления фанатизма испытывают нервные потрясения, растормаживающие их нервную систему, что и приводит в некоторых случаях к частичному, а реже — к полному, постоянному или временному излечению от мучивших их болезней.

Церковь широко использует подобные случаи для укрепления веры в подлинность провозглашаемого ею невидимого мира. Одни деятели церкви бессознательно, фанатически следуют перенятому и выработанному на протяжении веков методу психической обработки верующих. А некоторые сознательно используют психофизические особенности человека и малоизвестные широким массам законы психической жизни. Выдают же их за действие “внеземных”, “непостижимых”, “надмирных” проявлений божьего милосердия, якобы исцеляющего вопреки земным законам медицины и психики. У одних это, повторяю, бессознательный обман надежд, у других—сознательная игра на людских суевериях.

Выдающийся русский ученый профессор В. М. Бехтерев в своей книге “Внушение и его роль в общественной жизни” приводит примеры таких же исцелений обычными, отнюдь не “святыми” врачами, без помощи молитв, “святынь” и обрядов, когда люди, страдающие болезнями с психопатологической основой, приходили к этим врачам с верой в их силы, возможности—и излечивались.

Так что личное богоощущение и богопознание не выдерживает критики здравого смысла и научных исследований. Вот теперь и судите, так ли “преступно и неумно” с моей стороны отвергнуть веру и устремиться в мир знаний, науки и реальности?..

Вы пишите: “Если потерялась вера, это не заслуга, а горе, несчастье”. Конечно же, это не заслуга. Но и не горе или несчастье, а великая радость обретения реальности и правды жизни.

Если б я только мог Вам передать, какое светлое чувство целостности, какое бодрящее ощущение свободы и раскрепощения наполняют сейчас все мое существо! Как приятно после бурь раздвоенности, после тяжелых лет борьбы мотивов, проверки, взвешивания и отбрасывания давивших на сознание авторитетов смотреть честно и смело в глаза людям, приобщиться к широкому и прекрасному миру науки и созидания, прогресса человеческого. Словами, пожалуй, и не передашь. Это надо почувствовать на себе самом.

Не будет преувеличением, если скажу, что за все годы своего сознательного существования я впервые почувствовал себя человеком в полном смысле этого большого и прекрасного слова. И каким замечательным смыслом осветилось для меня такое примелькавшееся, казалось бы, в нашей жизни, обыденное слово “товарищ”.

И не потому только, что я получаю десятки теплых, сочувственных писем... что ощущаю вокруг себя замечательное “чувство локтя”, братскую, ненавязчивую, трогательно внимательную человеческую поддержку и солидарность. За все это сердце мое и так преисполнено благодарности к нашим замечательным советским людям... Но и потому, что приняли меня они не со снисходительностью, не как некоего “блудного сына”, а как люди, объединенные великой целью, принимают возвращение потерявшегося было в пустынях и на сплетениях жизненных дорог и нашедшегося равноправного своего товарища, сочлена и соратника.

Могу ли я, познавший радость раскрепощения, пьющий воздух духовной свободы, оставаться равнодушным к участи тех, кто живет еще в покинутом мною мире религиозных, фантастических .представлений! В частности, и к Вашей участи...

В любимом Вами Евангелии один из его писателей подобрал из богатого опыта древнего человечества неплохое изречение: “Зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш перед людьми, чтобы они видели ваши добрые дела...” (Евангелие от Матфея, гл. 5, ст. 15—16). В моей душе зажегся свет познания правды. С моих глаз спала пелена окутывавшего меня тумана религиозных заблуждений. А многие люди, в том числе и те, кого я сам, по прежнему неведению своему, укреплял и наставлял в вере в этот туман, остаются его бедными, порабощенными пленниками...

Нет, Георгий Павлович, “позор и бесчестье” не падут на мою голову за то, что я начал теперь “выступать публично с антирелигиозной пропагандой, в частности, в борьбе с христианством”. Они падут на мою голову, если я, познав правду и убедившись в том, что до этого времени сеял сорняки в великом поле жизни и деятельности человеческой, отойду спокойно в сторону, довольный лично достигнутой целью, а не приложу сил, чтобы помочь жертвам моих заблуждений избавиться от посеянных в их сознании сорняков. Мой долг—приложить силы, чтобы протянуть с любовью и братским расположением руку помощи тем, кто бродит еще в поисках света или живет, даже не ведая о правде, в сумерках суеверий и предрассудков.

Вы пишете, что “мы не смеем выступать против Бога”... Мы обязаны сделать это, Георгий Павлович, как только убедились, что его нет, что он — мираж, уводящий людей от полезной деятельности.

Не я “попал в сети антирелигиозников и атеистов”,— я не карась, а мозг и сердце у меня—не рыбьи. А потому и “сбрасывать” мне нечего. Это, наоборот, церковь, истолковывая аллегорически дорогое Вам Евангелие, уподобляет в рассказе 21-й главы Евангелия от Иоанна людей—рыбам, а проповедников религии—рыбакам, ловящим их в свои сети... Не надо переносить символы религии на мир противников религии.

Древние говорили: “Erarre humanum est”, то есть “Заблуждаться человеку свойственно!” Заблуждался я, заблуждаетесь Вы, заблуждаются многие хорошие, но верующие еще люди. Да, не прям и не прост путь к истине! И не сразу дается познание. Но тем больше ответственности ложится на плечи тех, кто что-либо познал и понял. Они должны передать свое понимание другим, кто еще в пути, кто еще ищет или не начинал искать. Во имя человечности, во имя всеобщей солидарности, во имя прогресса и будущего. Иначе “миг” нашей жизни отгорит копотью и не прибавит ни искорки света в пламя человеческого познания.

Вы не правы, Георгий Павлович, когда пишете: “...пощадите ,,малых сих", верующих, которым Вы доставите страдания своими антирелигиозными выступлениями”. Ведь и мне самому не без боли далась ломка устоявшихся и привычных представлений, навыков, взглядов. Но без этого не было бы пути вперед. Знаете, как бывает в медицине? У человека аппендицит. Пережиток древних эпох развития человека—червеобразный отросток слепой кишки воспаляется. Человеку грозит гибель. Хирург производит операцию, удаляя ставший вредным отросток. Операция болезненна, мучительна. Но она сулит жизнь. Отросток отрезать больно. Мы ощущаем его частью своего тела. Своим, привычным, как бы неотъемлемым. Но он на самом деле грозит смертью. Люди, долго не соглашавшиеся на болезненную операцию, гибнут, не решившись расстаться с этим опасным для себя придатком...

Вот так и в мире идей. Больно, когда у человека стремятся отсечь ненужные, оставшиеся в наследство от предшествующих эпох суеверия и предрассудки. Но только операция, их удаление гарантируют человеку полноту жизни, избавляют от неминуемого духовного умирания.

Может ли врач слезливо щадить больного и не оперировать его? Можно ли мириться с тем, что “малые сии”, не сознавая порой из-за внушенных им представлений своей собственной пользы, не делают .попыток стать из “малых” в мире заблуждения “большими” в мире светлого человеческого познания.

И еще. Вы пишете: “Трудовых путей у нас много. Везде можно жить честно...” В другом месте: “Карьеру, труд, службу... Вы будете всегда иметь”. И, наконец: “...прошу Вас трудиться на любом поприще жизни...”

Если бы я искал карьеры, а не идейного разрешения живших во мне противоречий, то не ушел бы из церкви, где мне еще несколько лет назад один из видных ее сановников (не буду называть его имени) намекал, что, приняв монашество, я мог бы вскоре стать архимандритом, ректором академии, а затем и епископом, князем церкви. Я отказался от монашества, ибо считал себя тогда уже далеким по духу от этого пути жизни и его требований. Я делал много ошибок на своем пути, но карьеристом не был. Впрочем, очень может быть, что Вы написали слово “карьера”, разумея его не в обидном, а в самом общем смысле.

А вот в отношении обилия трудовых путей, лежащих перед каждым советским человеком, Вы глубоко правы. Так же, как и в отношении того, что всегда можно жить честно. Жизнь без труда—это прозябание. А трудиться у нас, к счастью, есть где. Советский человек навсегда избавлен от ига безработицы.

В связи с этим мне хочется воспользоваться настоящим открытым письмом и сказать следующее: я знаю и из непосредственных встреч и по рассказам других, что среди духовенства православной церкви есть люди, которые, подобно мне, переживают тяжкие кризисы сомнений, разочарований, отхода от веры, потери веры. Некоторые из таких искателей правды жизни давно стали на пороге. Им остается сделать последний, самый решительный освободительный шаг. Что им мешает сделать его? Простой страх, соображения — а что будет дальше? Найдут ли они, люди семейные, обремененные детьми, не имеющие гражданской специальности, место и кусок хлеба себе и детям своим в том мире, куда им предстоит шагнуть?.. Что и говорить, опасения законные.

Вот им мне и хотелось бы повторить Ваши слова, Георгий Павлович!

Конституция Советского государства обеспечивает каждому гражданину право на труд. Смею заверить моих бывших собратьев по алтарю, что ни один из них не останется за бортом жизни. Родина-мать даст каждому возможность жить и трудиться. Не стойте же на пороге в ваших тяжких раздумьях—решайтесь... Карьеры никто вам не обещает—карьеристы Родине не нужны. За трудоустройство, за полноценное членство в советском обществе готов быть поручителем каждому, кто честно и идейно порвет с религией. Оглянитесь на тех, кто уже совершил свой решающий шаг,—оказались ли они у “разбитого корыта”?..

Мой ответ Вам, Георгий Павлович, оказался слишком обширным. Пора кончать... Последние слова я хотел бы связать с концом Вашего письма ко мне: “А вера придет, равно и прощение”. Нет, вера не придет. Я не евангельская трость, колеблемая ветром. Слишком дорогой ценой обрел я свое решение. Двадцать пять лет жизни—лучших, самых творческих, невозвратимо ушедших лет юности и зрелости отдал я заблуждениям религии, дурману веры. Этого, мне кажется, достаточно, чтобы разобраться в жизни раз и навсегда.

Не нуждаюсь я и в прощении несуществующего бога. С меня достаточно, что меня простила и приняла моя реально существующая прекрасная и великая Советская Родина. Большей радости прощения для меня не может быть и не будет никогда.

Мне Вас жалко, Георгий Павлович, хотя Вы во имя веры Вашей и изрекли на меня анафему... Мне мучительно больно, когда я вижу беспомощно запутавшимися в сетях церкви (мне-то это уподобление позволяет сделать приведенный уже текст из Евангелия от Иоанна!) таких, как Вы и многие бывшие мои и Ваши ученики,—хороших, искренних, Честных, но самообольщенно заблуждающихся людей.

Какое это было бы счастье, Георгий Павлович, для Вас и для меня, если бы Вы, познав призрачность чаемых Вами “духовных благ”, пережив временную муку сомнений и переоценки всех идолов и богов своего сознания, которым Вы поклоняетесь, нашли, как нашел я, свой путь—освобождения и раскрепощения человеческого разума от всех предрассудков... Это было бы для Вас познанием подлинной и абсолютно неотъемлемой радости.

Уважающий Вас Александр Осипов.